— Вы что-то ищете? — спрашиваю. Тон вкрадчивый, настрой матчевый.
— Ага. Мои ключи, — бормочет она, засунув голову в буфет.
Стройная фигурка, маленькая грудь и упругая попка, такая хорошо накачанная подушка безопасности. Если бы наш взвод на месяц застрял в горах и она была бы там единственной женщиной, я бы начал о ней мечтать в первый же день.
— Ваши ключи? Ключи от?.. Вы здесь живете?
Пастор на глазах превращается не то в турка, не то в обыкновенного придурка.
Она поворачивает голову и смотрит на меня изучающим взглядом. Мой животик тут же ныряет в укрытие и от страха прижимается к грудной клетке. Бедный. Видимо, из жалости барышня внимательно прослеживает за брюшными манипуляциями, мысленно прикидывая, подходит ли ее программное обеспечение к усовершенствованной версии Адониса. Практически с окончанием медосмотра у меня заканчивается дыхание.
Зато я успеваю ее разглядеть.
Волосы не просто белокурые. Они цвета масла из холодильника, до того как оно все размякнет и пожелтеет. Кожа у нее невероятно гладкая; белая и нежная, как еще не тронутый сливочный сыр в упаковке. Носик маленький, с чуть вздернутым кончиком, напоминающим верхушку мягкого мороженого в стаканчике, ту самую каплю, что последней выходит из машины и первой попадает к вам в рот. Глаза льдисто-голубые, как прохладительный напиток «Гаторейд фрост», а губы спелые и на вид такие мягкие, красные и блестящие, как клубничный шербет.
Оооох. Мой животик выползает из укрытия и давай ныть, как ребенок, выклянчивающий конфету. Бог мой. Это не просто девушка первого дня. Это девушка-заря.
— Нет, я здесь не живу, — наконец отвечает она с тяжелым вздохом, в котором сквозит раздражение. — Я их дочь. Я потеряла ключи и не могу попасть в свою квартиру. О! В десять мне надо быть на работе, но не в таком же виде!
Дочь телепроповедников? Речь у нее как у язычницы, доросшей до королевы выпускного бала, чтобы не сказать королевы порно. Ее английский словно слизан с канала MTV. Голова дергается в такт словам, как у ведьмы. Она принадлежит к поколению тату и депиляции, культивирующему стринги как в попсе, так и в повседневном обиходе, с наращенными ногтями, больше похожими на когти, и взглядом на собственный живот как на «третью грудь». Данный живот украшает пирсинг на пупке, который гордо демонстрирует себя на подиуме между тонкой блузкой в обтяжку и винтажно-классными джинсами. Почему бы мужскому животу не объявить себя «третьим бицепсом»? Мыски ее черных туфель остры, как шпильки. Произнося слова, она царапает воздух своими белыми коготками.
— Ключи должны быть здесь? — спрашиваю я по-отечески.
— Ну. Мать говорила, что у нее есть запасные, но я их ни хуя не вижу.
Так. За словом «блядь» последовало кое-что покрепче. В святом семействе выросла оторва.
— Почему бы вам ей не позвонить? — спрашиваю.
— А-а. Она… У них сейчас запись. Она вырубила звук своей мобилы.
— Запись программы?
— Ну. Это их телешоу. Да вы сами знаете.
Похоже, телевизионная слава матери причиняет ей страдания. Мне становится жаль бедную девочку, и я говорю:
— Может, я смогу вам помочь попасть в квартиру.
— В смысле без ключей? С помощью креста, что ли?
— Почему бы и нет. Крест и короткое благословение, — отвечаю я тоном пастора Френдли, как будто всю жизнь был священником.
Преподобный проник в меня до печенок. Даже будучи голым, я произвожу впечатление человека в сутане. В льдисто-голубых глазах барышни написано удивление, я же, подойдя ближе, принимаюсь рыться в ящиках в поисках чего-то похожего на мой персональный ножик, это маленькое швейцарское чудо, которое я носил в разных карманах, с тех пор как мне его подарил товарищ Призмич на смертном одре, если таковым можно считать шаткий кухонный столик в разбомбленном доме. По милости Бен Ладена мне пришлось оставить его в Нью-Йорке.
Садясь в ее машину (подержанная «шкода фабия») в своем святом прикиде, я спрашиваю, как ее зовут.
— Ганхолдер[21], — отвечает она, и, сорвавшись с места, мы уносимся по широкой пустынной улице.
Глава 6. Остров-лилипут
Преодолев два холма, кое-где поросших одноэтажными уродливыми строениями, Ганхолдер въезжает в предместье Рейкьявика. Почти Дубровника. Хотя на самом деле больше похоже на Сплит с его хайвеями, рекламными щитами и маленькими стадионами. (Я успеваю заметить, что трибуны представляют собой низкие скамеечки.) Как и мой родной город, Рейкьявик демонстрирует раздвоение личности: исторический центр на фоне истерического пригорода.