В 18:30 мы съедаем скромный ужин, приготовленный Сикридер в унылой кухоньке. Ее кормежка ассоциируется у меня с Джерри Сайнфелдом. Элегантная сервировка и безвкусная еда.
В 20:00 мы в телестудии. Сикридер одалживает свою косметику двум джентльменам, через полчаса выходящим в эфир. Смех смехом, но я втянулся в это дело, и оно начинает мне нравиться. Я уже предвкушаю свое выступление. Я даже купил яковитскую Библию. Проповедничество делает тебя всемогущим.
— Ибо я — Слово в Его устах! Его Слово — это я!
Одной ступенькой выше. Даже жаль, что сегодня суббота у нас пропадает.
— Все из-за этого Евровидения, — говорит Гудмундур. В ежегодном песенном конкурсе Исландия принимает участие в двадцатый раз, Хорватия в одиннадцатый. Сомневаться не приходится, что это главное событие года. — Проповедовать бессмысленно. Евровидение смотрят девяносто девять прОсентов населения. Улицы вымирают. Сегодня мы повторим какую-нибудь старую передачу.
Это также повод собраться всей семьей. К ужину ждут Ганхолдер и ее брата Трастера. Что-то вроде Дня благодарения.
Трастер совсем не похож на свою сестру. Если она лебедь, то он воробей: широкогрудый, низкорослый, кругленький, застенчивый. Впрочем, скорее крепко сбитый, чем толстый. У него руки мастерового: вилка и нож в его пальцах смотрятся как детали фрезерного станка. Его лицо напрочь лишено растительности, и только над верхней губой заметен белый пушок. При всем при том ему должно быть лет двадцать шесть — двадцать семь. Он хранит молчание и не отрывает глаз от тарелки. И все же его присутствие непонятным образом действует на меня благотворно. При взгляде на его лицо меня посещает странная мысль: если бы мне приказали его убрать, я бы не знал, как к этому подступиться.
— Трастер — это название симпатичной исландской птички, глашатая весны, — объясняет хозяйка дома, передавая мне белый, ритуальный на вид соус.
— И вовсе не исландской, — возражает ей дочь, энергично моргая.
— То есть как? Трастер? — Сикридер преисполнена изумления. — Наша самая что ни на есть коренная птица. У нас даже есть стихи о ней.
— Есть, но это, мама, еще не значит, что она исландская. Она прилетает сюда на лето, а большую часть года живет во Франции или в Испании. Разве это не делает ее скорее испанской, чем исландской?
— Испанской? Как ты можешь такое говорить? Трастер — самая исландская из всех исландских птиц.
— Большую часть времени она проводит в Испании.
— Но… но ее птенцы рождаются в Исландии. Они исландские граждане… а значит, и она… Она тоже родилась в Исландии!
— Исландские граждане? Ты рассуждаешь как расистка, — парирует Ганхолдер.
Трудно сказать, поняли ли ее родители слово, которое она произнесла с презрительностью черной стервы. Ее мать закрывает глаза и поджимает губы, а отец встает из-за стола и направляется к книжной полке, на которой стоит от силы пять книг. Сикридер, пытаясь сгладить ситуацию, поворачивается к Френдли:
— Я не знаю, как вы называете эту птичку по-английски, но…
— Красноплечий черный трупиал, — сообщает ей муж, отрываясь от худосочного словарика.
Поблагодарив его, она поясняет мне, что красноплечий черный трупиал — это перелетная птица. Ганхолдер закатывает глаза, а Трастер сидит как истукан или глухонемой матрос, которого они утром подобрали на берегу. Его девственные щеки слегка порозовели, словно он пытается облегчить мне задачу (понять, как выглядит красноплечий черный трупиал).
— Перелетная птица — я правильно сказала? — продолжает Сикридер, снова обращаясь ко мне. — Как вы называете птицу, которая живет в разных…
— Даже не знаю. Мигрирующая?
Ганхолдер встревает с мрачным сарказмом:
— Иммиграционная птица.
Мы едим молча. Трастер все доел, и на мгновение наши взгляды пересекаются. Бедняга. Когда его родители нас знакомили, они сказали, что он «in love»[29]. Прозвучало странновато, как будто речь шла об умственно отсталом.
— Вот как? И кто же эта счастливица? — спросил я.
— Да, ей повезло. И нам тоже, — последовал ответ.
Должен признаться, что я весь день с нетерпением ждал это дурацкое Евровидение. Целых шесть лет у меня не было возможности посмотреть программу, которая спасла мне жизнь. Мы все усаживаемся на большом угловом диване, и Гудмундур включает свой ЖК-телевизор. Живая трансляция из греческих Афин со своей наэлектризованной атмосферой мало чем отличается от мегамессы популярного телепроповедника: после каждой песни десять тысяч человек разражаются воплями восторга. За исключением исландского номера. Выступление раздолбайки, одетой как последняя шлюха, зал встречает дружным улюлюканьем. Сама песня вроде ничего, но холодное, высокомерное поведение исполнительницы грекам явно не понравилось. Чем-то она мне напомнила сидящую рядом Ганхолдер. Я бросаю взгляд на хозяев. Из всех светских действ последнее должно было им показаться наименее богоугодным. У певички, настоящей оторвы с ухмылочкой ведьмы, был такой вид, словно она минуту назад переспала с продюсером этого шоу. Гудмундур отвечает мне кислой улыбкой члена национальной делегации, только что ставшего свидетелем того, как его премьер-министр во время выступления на Ассамблее ООН помочился на высокую трибуну.