Очень медленно Сикридер открывает дверь в мою комнату и впускает красотку с покрасневшими глазами. По привычке я втягиваю живот, хотя там уже втягивать-то нечего. В моем желудке неделю не было маковой росинки, к тому же через пуховое одеяло все равно ничего не разглядишь. Ганхолдер подходит к моей кровати осторожными шажками. Она явно не ожидала увидеть перед собой мумию. Мои изголодавшиеся глаза, неделю не видевшие ничего съедобного, пожирают ее с жадностью. Я бы с удовольствием проглотил ее целиком. Ее мать стоит в дверях с каменным лицом, дающим понять, как она ко мне настроена: я, молодой человек, не устанавливала здесь часы посещения. Кажется, впрочем, она решила использовать меня, чтобы попробовать восстановить отношения с дочерью. Посвятив Ган в страшную тайну — вот, мы приютили и выхаживаем серийного убийцу, которого разыскивает половина земного шара, — она, пожалуй, лишь набила мне цену. Кто бы возражал. Я в роли Спасителя. Ну и ну. Терапия действует быстрее, чем можно было ожидать.
Внизу звонит телефон, и Сикридер ненадолго исчезает. Мы остаемся вдвоем. Я и моя заплаканная Ган.
— Привет, — говорит она едва слышно. Таким тоном люди разговаривают, войдя в брошенный дом после пронесшегося смерча.
— Привет.
— Я звонила тебе.
— Знаю.
Моя способность артикулировать слова до известной степени восстановилась.
— Как ты? — спрашивает она.
— Проголодался.
Она улыбается.
— Почему ты ушел от нас? Что случилось?
— Я… я получил плохие известия.
— А именно?
— Они убили мою девушку.
— Твою девушку? Кто это?
— Мафия. То ли наша, то ли тальянская.
— Нет, я имела в виду… У тебя есть девушка?
— Была. Ее убили.
— О’кей. Поздравляю.
— Поздравляешь?
— С тем, что у тебя была девушка. Я не знала.
— Я тоже не знал.
— То есть как?
— Мы с ней просто… встречались.
— И как долго?
— Полтора года.
— Ого. В нашей стране это квалифицировали бы как брак. А сколько можно «встречаться» в Америке?
— Я думаю, сколько угодно, но по достижении тридцатипятилетнего возраста, когда ты получаешь права наследования, дело принимает более серьезный оборот…
Этим я ее немного рассмешил.
— Как ее звали?
— Мою девушку? Мунита.
— Мунита? Как она выглядела?
— Она была… упитанная.
Это говорит осколок зуба у меня в желудке.
— Упитанная?
— Да. Она… она была вроде… мясного блюда.
Сливочная блондинка смотрит на меня так, словно физическими увечьями мои проблемы не ограничиваются. Я мысленно приказываю своему зубу заткнуться.
— О’кей, — говорит она, облизывая свои шербетовые губы земляничным язычком.
— И кто-то ее съел. Тело слопал, а голову оставил в холодильнике. Для меня.
После короткой паузы она задает мне вопрос тоном врача, проверяющего вменяемость пациента:
— Ты ее любил?
— Нет. Тогда — нет. Сейчас, пожалуй, да.
Смерть — это наркотик. Я не знал, что люблю своего отца, пока он не погиб.
С минуту помолчав, Ган наклоняется и запечатывает мне рот своими подрумяненными губами. Эффект превосходит все ожидания: мой ярило и мой желудок тут же вступают в выяснение отношений. Каждый из этих изголодавшихся мерзавцев считает поцелуй своим. Пока дело не зашло слишком далеко, я успеваю выступить миротворцем, вклинившись между ними, как Билл Клинтон между Рабином и Арафатом на залитой солнцем лужайке перед Белым домом, где готовилось их историческое рукопожатие. Остается только решить, кто из этих двоих играет сейчас роль моего члена.
Она меняет повязку на моем носу.
— У моих родителей на твой счет большие планы. Они в таком возбуждении. Ты для них чуть ли не главный вызов судьбы.
— Вон как. Я не должен их подвести?
— Уж постарайся. По крайней мере, не убивай.
Прелесть, а не девушка.
— А как там Трастер?
— Мы поссорились. Неделька выдалась сумасшедшая.
— Ну-ну.
— Сегодня я переночую здесь. В своей старой комнате, впервые лет за шесть. Завтра сюда приедет Тордур.
— О? Торчер-тайм?[51]
Она смеется:
— Вот-вот. Он повезет тебя в свою церковь.
— Даже так?
— Да. Как сказал мой отец, тебе предстоит пройти через врата ада.
Обана.
Глава 21. Врата ада
Вот она, Торчер-терапия, этап второй.
Я стою на ковровой дорожке в упомянутой церкви — с пластырем на лбу и без одного зуба, зато опухоль спала, лодыжка особенно не беспокоит, а правое плечо лишь изредка напоминает о себе тупой болью. Я потерял килограммов восемь. Для моего желудка, истинного скромника, пост — своего рода психотерапия.