Почувствовав мое смятение, Торчер оживает и давай отрывать руки от своего горла. Левая почти сразу поддается, но при этом сбивает с него очки. Я тут же забываю про Тито и с утроенной силой принимаюсь за свою священную жертву, которая на глазах меняет цветовую гамму: от красного лица до малинового, от малинового до палевого, от палевого до белого. Я уже боюсь поднять голову, хотя меня так и подмывает. Вдруг Торчер превращается в моего отца. Без очков — одно лицо. То есть я душу собственного родителя.
Охренеть.
Я тут же вскакиваю и быстро ухожу в угол. Отвернувшись от лежащего, я восстанавливаю дыхание. Из шумной сопелки капает юшка.
Ну, блин.
Семь дней спасения души не привели ни к чему хорошему. Неделя строгого поста заканчивается убийством кабанчика. Человек возродился в вере, чтобы снова умереть. Убийство двух священников не слишком хорошо смотрелось на моем заявлении в рай, а уж добавление третьего сведет мои шансы к нулю.
Я провожу несколько секунд в аду, но вот за моей спиной раздается какая-то возня. Священное животное медленно поднимается.
— Томислав Бокшич… — Хотя голос дрожит, драматизма не убавилось. — Томислав Бокшич. Балканский солдат… — Гм, он основательно покопался в моем прошлом. — В игру по твоим правилам мне не выиграть, поэтому будем играть по моим.
Он хватает меня за плечо и разворачивает к себе. Он снова водрузил очки, на щеках появился легкий румянец, на расхристанном кимоно видны пятна крови. Дыхание вроде как налаживается. И слава богу.
— Сукин сын! — Он сопровождает эти слова пощечиной. — Какая сука, такой и щенок! — Он хватает меня за плечи. — Что ты о себе вообразил? Ты, ничтожная вошь, ползающая в помойном ведре на задворках царства Божьего! Безмозглое насекомое!
Он отпихивает меня — раз, другой. Я не реагирую. Этими тычками он заставляет меня пятиться, а у самого колени подгибаются. Скорее, он использует меня как ходунок.
— Болван. — Язык заплетается, точно у пьяного. — Сербо-хорватский болван.
— Просто хорватский.
— Заткнись!!!
Он останавливается. Мы стоим лицом к лицу, не шелохнувшись. Наконец, он спрашивает меня уже спокойно:
— Сколько человек ты убил?
— Ну… сто двадцать с чем-то.
— Сто двадцать с чем-то?!
— Ну да. Точнее не скажу.
— То есть как? Разве ты их не считаешь, как, например, женщин? Сколько у тебя было женщин?
— Не знаю. Вместе с проститутками?
— Ну, нет. Так мы до вечера не закончим.
— Тогда… точно не скажу… шестьдесят, семьдесят…
— Шестьдесят, семьдесят? То есть ты убил больше людей, чем уложил женщин? Ты еще хуже, чем я думал.
— Но я не убил ни одной проститутки.
— Что-о?
— В смысле… женщины. Я не убивал женщин.
— Не убивал женщин?
— Нет… то есть… да, во время войны были женщины, Но они не в счет.
— Не в счет?
— Нам приказывали стрелять. Это как на охоте. Или ты, или тебя. У нас не было выбора.
Пауза. Он шумно втягивает воздух, неотрывно глядя на меня. И потом говорит:
— Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил?
— Да. Отдаю.
— Ты сожалеешь об этом?
— Да.
— Ты убивал людей.
— Да.
— Ты взял на себя функции Бога.
— Вы хотите сказать?..
— А это грех. Самый великий грех.
— Вы хотите сказать, Бог… убивает людей?
— Он творит и убивает, он царит и повелевает! Ты должен смиряться, а не своевольничать! Что ты ощущаешь?
— Что я… это вы о чем?
— Что ты ощущаешь, убивая человека?
— Я… я ощущаю…
— Ну?
— Как будто… проповедую.
— Что?
— Ага. Я чувствую власть… все под контролем.
— Черта с два. Это ты думаешь, что все у тебя под контролем, но под контролем находишься ты сам… Кто был первым?
— В смысле?
— Кто был твоей первой жертвой?