— Думаешь, ты сможешь жить в Исландии? — спрашивает она меня.
— А куда мне деться.
Тишина, прерываемая птичьими криками.
— Это единственная причина?
— Ну, почему. Не знаю…
Она смотрит на меня в упор. Ее гаторейдные глаза похожи на голубовато-зеленые горячие источники на окружающих нас каменистых просторах, точь-в-точь как в рекламных буклетах в самолете, на котором я летел сюда. Она не сводит с меня взгляда. Неужто она и вправду хочет испортить себе жизнь Токсичными отходами?
— А ты… ты этого хотела бы? — наконец выдавливаю я из себя.
— Не знаю. Я просто спросила.
Она достает сигарету. Руки ее дрожат, и сигарета падает на землю. Она поднимает ее и вставляет между сурово поджатых губ. Щелкает зажигалкой.
— Мне придется здесь пожить, — говорю. — Какое-то время.
— Какое-то время?
Ее слова выходят вместе с клубом дыма. В этом бодрящем стылом воздухе сигаретный запах кажется даже приятным.
— Ну, в смысле…
— Тебе тут нравится?
— В Исландии? Ну да. Разве это может не нравиться? — Я показываю на окружающую декорацию, идеально подходящую для романтического кино о любви под луной.
— Но ты бы не хотел здесь… жить?
— В смысле… навсегда?
Она кивает. В моей голове, как вспышка, возникает моя квартира на углу Вустер и Спринг, плоский телевизионный экран, постоянно показывающий игры «Хайдука», ресторан-гриль неподалеку, мой черный пистолет-красавец «Heckler & Koch», припрятанный в ванной, над унитазом, за вынимающейся кафельной плиткой. Разминая правую руку, я бормочу в ответ:
— Не знаю. Я об этом как-то не думал.
Она резко встает, оставив недопитую банку пива во мху, и направляется к машине.
— Эй! — кричу я ей вслед.
Я догоняю ее на склоне, держа в каждой руке по банке. Птица спешно перелетает на небольшой пруд по ту сторону дороги. По-моему, она решила застолбить все вокруг.
— Эй, Ган. Ты что?
Она оборачивается, глаза на мокром месте. Мы стоим на обочине возле машины.
— Ты… ты об этом как-то не думал?
— Я же в смысле… ты пойми, в моей ситуации я дальше одного дня вперед не заглядываю.
— А как насчет моей ситуации? — спрашивает она охрипшим голосом и делает быструю затяжку дрожащими губами.
Мне нечего сказать. Я не подозревал, что эта девушка способна плакать. Птица вернулась и кричит на нас. На меня.
— Ган… Гуннхильдур… прости.
— По-твоему, все это как?
— Ты и я? Это… это было самое жаркое лето в моей жизни.
Я уже дрожу от холода.
— Правда?
— Да. Лучшее лето…
— Тогда в чем дело? Ты до сих пор не уверен?
— Послушай, Ган. Ты замечательная девушка, а я…
— А ты классный парень.
В самом деле?
— Да, блин. И нечего мне тут…
На большее ее не хватает. Еще затяжка. Отшвырнув сигарету, она делает шаг к машине со стороны водителя.
— Так ты хочешь?.. — мямлю я.
— ДА! — выкрикивает она и, сев в машину, хлопает дверцей.
А я стою между ней и остальной Исландией, держа в обеих руках недопитое пиво. Похоже, она настроена серьезно.
А я?
С востока к нам приближается новенький внедорожник. Поравнявшись с нами, машина притормаживает, так что я успеваю разглядеть тальянского вида парочку за пятьдесят. Седоватые загорелые любовники в синих ветровках поверх желтеньких рубашек поло. Два счастливых идиота. Глядя на эти улыбки до ушей, можно подумать, что первый в мире парламент на открытом воздухе устраивает в выходные открытый фестиваль группового секса для пожилых пар. Рука женщины лежит на плече у сидящего за рулем партнера, который похож — вы будете смеяться — на киллера, недавно вышедшего на пенсию.
Глава 29. Каунасские связи
Назад мы едем молча. Даже радио не издает ни звука. Я гляжу в окно, думая о своих двух нью-йоркских сумках, которые уже восемьдесят дней крутятся на транспортере в загребском аэропорту. Закат отпылал, но несколько облаков на горизонте еще сохраняют красноватые очертания; они висят, как цеппелины над фудзиподобным ледником, венчающим полуостров Сноу-Фоллз-Несс или как бишь его. И вот уже Рейкьявик раскидывает перед нами свои улицы и городские кварталы, как дама, раскидывающая ноги в отчаянной жажде понравиться. Чем-то это мне напоминает ночной Лос-Анджелес: огромная доска, вся в огнях. Единственная вертикаль — церковь с немыслимым названием на холме в центре города, такой фаллос, темнеющий на фоне розового неба.