— Разрешите обратиться, — сказал старшина.
Кривошлык подумал, что милиционер издевается, и не ответил. Но тот вежливо продолжал:
— Скажите, пожалуйста, вы сегодня по бразильской схеме играли?
— По макаронной, — огрызнулся Кривошлык.
Милиция заулыбалась.
— Вы, товарищ Кривошлык, не забудьте сказать, где ваш дом, чтобы мы не проехали.
— Зачем вам мой дом? У меня искать нечего, — сказал Кривошлык. — Валяйте уж прямо в тюрягу.
Милиционеры захохотали.
— Ох, шутник! Директор вашей фабрики лично попросил выделить специальный наряд для вашей охраны. Сами видели — попадаются у нас еще среди болельщиков отдельные хулиганствующие элементы. Так что нам поручено доставить вас на квартиру в целости и сохранности.
— Большое вам спасибо, граждане начальники, только лучше ссадите меня на этом уголочке, а к дому подъезжать не надо, чтобы моя добрая старая мама не упала в обморок.
…На следующий день газеты писали:
«Энергичную, мужественную игру показал молодой спортсмен Всеволод Кривошлык. Он успешно выполнял обязанности стопера и сумел надежно нейтрализовать самого опасного форварда „Точмеха“ Валентина Чернышева. Отрадно, что наши футболисты наконец-то преодолели стартовую весеннюю вялость и показывают по-настоящему темпераментную, задорную игру».
ПРОПЛЫЛО
Еще лет в тридцать пять Михаил Семенович дал себе зарок, что, выйдя на пенсию, займется литературой.
Эта мысль утешала его, согревала, когда накатывали зябкие думы о старости.
Писатели, даже хорошие, как ему казалось, скользят, как на салазках, по поверхности жизни, не ухватывают чего-то очень главного, самого существенного, а он эту глубинную житейскую соль чувствует кожей и так изложит, что всех проберет оторопь и прошибет слеза.
Как-то раз в юношеские свои годы Михаил Семенович, тогда Миша, лежал на зеленой травке и смотрел в сияющее небо (теперь небеса как-то выцвели, слиняли). По синему шелку проплывали роскошные вспененные облака. И одновременно в Мишиной голове проплывали какие-то очень интересные, почти что гениальные мысли. Однако потом, когда он встал с травы и пошел домой, сколько он ни напрягал память, ни одной из этих мыслей вспомнить не мог. Они точно уплыли вместе с облаками.
Прошли годы. Михаил Семенович женился, седел с висков, предъявлял пропуск в развернутом виде, получал благодарности в приказе, побывал три раза в Сочи, дважды собирался разводиться, но передумал, лечил зубы, снашивал носки, отгулял на свадьбе дочери, облысел, похоронил мать и отца, вырвал оставшиеся зубы и обзавелся искусственными, пять раз ездил в Ессентуки, получил на вид за грубую ошибку в годовом отчете, переехал в новую квартиру в самом отдаленном микрорайоне, четырежды избирался казначеем месткома и наконец вышел на пенсию.
И все эти годы он ждал момента, когда останется наконец один на один со стопкой писчей бумаги и выплеснет на нее все свои самые заветные, отстоявшиеся думы.
К великому рандеву с литературой он стал готовиться за месяц до ухода с работы, — ходил по магазинам канцелярских принадлежностей, выбирал нужный сорт бумаги, в комиссионном очень удачно купил пузатую чернильницу из граненого толстого стекла с бронзовой откидной крышечкой.
Когда на работе его спрашивали: «Ну, Семенович, что делать будешь? Забивать козла на бульваре?» — он отвечал туманно: «Дела найдутся». И вид у него был при этом хитрый, значительный.
И день настал — день, когда Михаил Семенович не пошел на работу. Накануне вечером он пришел из треста чуточку порозовевший от месткомовского портвейна и с разбухшим портфелем. В портфеле лежала в картонном футляре новенькая электробритва «Харьков» — подарок сослуживцев, и 500 листов бумаги, которую он купил по дороге. Это была уже третья по счету пачка, — он не заблуждался работа предстояла большая и упорная, с черновиками и вклейками.
Захлопнулась дверь за дочерью и зятем — ушли на работу, в квартире остались жена Михаила Семеновича — Вера Борисовна и внучка Олечка.
Михаил Семенович, гладко выбритый и основательно взволнованный, аккуратно налил в чернильницу фиолетовых чернил (авторучка казалась ему слишком легкомысленным инструментом для большой литературы), с треском содрал обертку с пачки бумаги, сел, макнул перо в чернила и задумался. Бумага молчала. На кухне звякали кастрюли и умилительно лопотала Олечка. На доме через улицу человек в ватнике сбрасывал лопатой с крыши слоистые пластины снега.