Иногда он вдруг останавливался и, собирая сразу вокруг зевак, артистически изображал какую-нибудь бюрократическую сцену в лицах. Особенно это ему удавалось, когда одним из действующих лиц была «Катька» (Фурцева).
Дважды был в Домском соборе. «Реквием» Моцарта и Бах. Скрипка и соната для скрипки с органом. Я по настоящему был восхищен.
Был на экскурсиях по Риге и ее окрестностях.
Съездил по местам своих последних боев — в Слоку, в Кемери.
В Кемери постоял я возле знаменитого санатория, который был цел, когда мы вошли в город, но у него были выбиты все стекла и вокруг здания на несколько десятков метров все было покрыто битым стеклом. Потом доехали до Джуксте, который мы в январе 1945 года так и не смогли взять и откуда немец пошел на нас в контратаку. Тогда я был ранен в хуторке Путну-Жиды, в трех километрах от Джуксте. Помню передовую, которая начиналась прямо на опушке, где в 50 метрах на хуторе сидели немцы. И никак мы оттуда не могли выкурить, а их пулемет заставлял нас все время ползать по пластунски.
Километров через пять доехали и до самой последней моей передовой. Хуторка, где стоял штаб в полутора километров от окопов, я не нашел. Все заросло. Но рощицу, где мы со 2-го по 5-ое мая 45 года на нейтральной полосе по ночам копали исходные позиции для дивизии, которая должна была сменить наш полк и пойти в наступление, кажется, обнаружил отчетливо. Мостик, речушка и уж очень характерный изгиб опушки. Здесь 30 лет и два месяца назад я руководил последним своим «делом», здесь отбивались от немецких вылазок, которые хотели нам помешать закрепляться, запугать. Здесь в упор из автомата был убит старшина, шедший впереди меня, когда мы бросились к недавно вырытому окопу: мне сообщили, что его, только мы ушли, заняли немцы. Здесь я чуть было не подорвался на шариковой мине и весь похолодел, когда почувствовал под руками проволоку — растяжку взрывателя. Здесь нас бешено глушили минометами и секли рощу из пулеметов, почти на протяжении всей темноты, пока мы с рассветом не убрались за свою передовую. Отсюда мы каждую ночь на плащ-палатках несли по три, четыре, а то и по десятку раненых и убитых. После этих ночей инженер полка, капитан, который очень трусил, но держался, сказал прямо в моем присутствии Бамбалю (командир нашего полка): «Ну, товарищ подполковник, у нашего капитана (это про меня) железная храбрость и невозмутимость. С таким спокойствием он там ходил, пока мы копали землю, что до сих пор не перестаю удивляться. Без него все бы разбежались из этой жути.»
Еще до этого там однажды ночью, после ругани чуть не до пистолетов с много орденоносным комбатом-грузином, который отказался отправить своего зама в поиск, я сам повел поисковую группу за «языком». Пять человек, я — шестой. Но до немецкой передовой мы не доползли, нас обнаружили, засветили ракетами и открыли бешенную пулеметную стрельбу. Еле выбрались оттуда.
Помню также, именно здесь жуткое ощущение: когда бывало проверяешь ночные посты в окопах, стоишь возле солдата и вдруг выстрел с немецкой стороны. И если стреляют прямо в твоем направлении, хотя, конечно, вслепую, потому что ночью не видно высунувшихся из окопов, — выстрел бывает очень громким из винтовки, как мелкокалиберного орудия, и яркий свет от выстрела. Да и в самом деле — ведь почти в упор: наши линии окопов в некоторых местах были от немецких на расстоянии 100–150 метров.
Помню, что именно здесь, раз проснувшись утром в своем штабе, я увидел перед собой на табурете немца. И опешил. Оказалось, это разведчики «языка» только что притащили.
Вернулись из Тукумса по превосходному шоссе, достойному Швейцарии и Бельгии.
Странно все. И даже как-то неловко было за ужином говорить соседям по столу, куда и зачем я ездил. Все это — мое личное военное прошлое и мои переживания по нем. Выглядел бы хвастуном.
Последний день отпуска. Займусь сегодня Введением к многотомнику. Перед отъездом в Ригу я оставил Б. Н.'у новый вариант, в котором учел его июньские замечания. Их смысл: мы теперь перегнули влево. Со стороны Б. Н. это новое. Думаю, на него действует ветер перемен, а скорее обстановка в верхах — Брандт, разрядка и проч. Тогда в июне он очень упрекал меня за то, что нет его главной идеи — о двух путях рабочего движения: революционном, который привел к таким (!) победам, и реформистском, который привел «ясно к чему». Я это быстро исполнил, пользуясь разработкой, которую мы с Вебером сочинили лет пять уж как, в виде большой брошюры. Прочтя, он испугался излишней «революционности», такого поношения реформистского пути, по которому идет, кстати, большинство рабочего класса в капиталистическом мире и который исключает перспективу единства. Теперь надо сделать «несколько наоборот».