Или ту ночь в поезде, когда, боясь уснуть, он все ощупывал под жидким байковым одеялом нагрудный карман с аккуратным, совсем небольшим пакетиком, пытаясь представить, как выложит завтра перед Светланкой эту совершенно фантастическую, разрешающую все их путаные, неразрешимые беды сумму — тысячу баксов! Как будет она поражена, что и он смог же, добыл, отвел зависший над ними топор судьбы!.. И как он будет рассказывать, что сперва хотели его надуть, больше трехсот не давали, но он не поддался… Нет, лучше честно: подсказали ему, стукнули по ноге. Хотя тогда придется выкладывать все — об этой неожиданной, странной встрече с Катюхой, первой его женой, которая…
И как сама по себе странна и загадочна эта встреча — просто так, в магазине на Моховой. Он и узнал-то ее не сразу: больше тридцати лет все-таки. Просто стояла рядом довольно толстая баба, какие-то статуэтки разглядывала… А когда приемщик назвал цену, вдруг наступила ему на ногу, кивнула на дверь и вышла. И он почему-то сразу все понял, решительно завернул тряпицу, завязал бечевки и даже не оглянулся, когда ему вслед предложили на пятьдесят баксов больше.
— Что, заяц, не узнал? Подурнела?
— Нет, почему же?..
— Ладно, — отмахнулась она, — сама знаю. Ведь это у тебя Никулин, так? Подписной?
— В смысле?
— Ну, на обороте. Подпись его, такая с крестом, есть?
— Ну да. Подарок же. Как же без подписи…
— А ты хоть знаешь, в какой он моде сейчас? Его же сплошь немцы скупают, французы… Его посмертная выставка навела-таки шороху по Европе.
— Разве он умер? — спросил Лев Гаврилович.
Она вновь, кривя губы, осмотрела его, как бы оценивая. И махнула рукой:
— Кто тюхой рожден, тот и помрет тюхой. Ладно! Бабки, небось, срочно нужны?
Он кивнул:
— Сегодня! Кровь из носу…
— Скверно! — сказала она. — Срочная продажа — это всегда полцены.
И пошла. И он почему-то за ней, ничего не спрашивая. Впрочем, недалеко. По Пестеля вышли на Литейный, свернули…
— Стой здесь, — сказала. — И потом, когда заведу, стой и молчи, понял?
Он в самом деле молчал, пока лысый пузанчик разглядывал что-то там через увеличительное стекло, светил особым фонариком и, перевернув, сличал подпись с какой-то книжкой. И все почему-то хмыкал.
— Хм!.. Похоже… Похоже… «Фантастическому Л. Г.». Это кому же?
— Ему, — поспешно сказала Катюха. — Дай паспорт! Видишь, Ракитин Лев Гаврилович.
— И сколько же вы, Лев Гаврилович, желаете получить?
— Полторы, — сказала Катюха.
— Штуку, — вздохнул пузанчик. — Сама знаешь: раму нужно хорошую, сертификат из Русского, то-се… Все риски на мне. Если бы на комиссию — дело другое. Могу и за две поставить. А кэш…
— Ладно, грабь! — разрешила Катюха.
Пузанчик сходил в соседнюю комнату и, вернувшись, веером расстелил на прилавке десять зеленых. Лев Гаврилыч никогда не думал, что сердце его может так застучать при виде денег. Теперь он мог не только Пашкины долги оплатить, мог поправить крыльцо, мог Свете сапоги, мог…
Потом они сидели в кафе, пили кофе с пирожными, Катюха рассказывала ему, что она и сама в этом бизнесе, но так, по мелочи…
— Папашка — помнишь его?
— Разумеется.
— Папашка мог солидный куш ухватить, но коммунистическое очко разыгралось… Он всегда только брови супил, а трусло-то был еще то… — Вдруг замолчала и кривенько так усмехнулась: — А ты? Небось, до сих пор считаешь, что Катька тебе жизнь испоганила, из Питера выперла… А? Ведь так?
— Ну, что о старом, — замямлил он. — Кто старое…
— Считаешь! — Опять она кривенько усмехнулась. Какая-то горечь была в этой ее усмешке. Горечь и торжество. И сожаление… — А я, между прочим, не столько тебя, сколько предков своих донимала. Они мне все зудели, какая я сволочь, вот я… Ну и приятно было, что людьми кручу, теми же козами из комитета. Они меня все побаивались…