— Зябко… Надо было шаль накинуть… — как бы невзначай говорит Антонина Петровна, поправляя ворот халата. Её плечи непроизвольно вздрагивают от холода. — А я спустилась к почтовым ящикам, проверить квитанцию, а тут ты… Ты что здесь делаешь, Дашенька? У тебя всё нормально?
Она смотрит на меня с тревогой и жалостью. Затем её взгляд перемещается на лежащий у моих ног рюкзак и брошенную сверху шапку, потом на мои пальцы, испачканные тушью…
Да, сейчас у меня тот ещё видок.
— Всё в порядке… Я просто… — у меня не получается сходу придумать причину, почему в ясный субботний день я сижу в полумраке прокуренного подъезда и размазываю тушь по щекам.
Но Антонине Петровне мои объяснения не нужны. Она и без того понимает, каково мне сейчас, после смерти бабушки.
— Не отвечай, не надо… — говорит она. — Бери свои вещи и пойдём ко мне. Чаем тебя напою. Ты, наверняка, голодная…
***
После пяти минут, проведённых у зеркала в маленькой ванной комнате, отделанной кафелем, я опять становлюсь похожа на человека и вскоре уже сижу за крошечным столом на пустой и оттого такой просторной кухне.
По площади она точно такая же, как моя, но в ней нет ничего, кроме этого обеденного стола, за которым могут уместиться только два человека, малюсенькой раковины в углу и такого же малюсенького холодильника. Такие обычно ставят в номера отелей.
Антонина Петровна — женщина одинокая. Никогда не была замужем, не имеет детей, не водит гостей.
Денно и нощно пропадает в Центральной средней школе, вкладывая благое в юные умы учеников начальных классов.
На постоянно преследующие её вопросы "Почему Вы отказались от создания семьи? Почему лишили себя радости материнства?" Антонина Петровна с улыбкой отвечает:
— Моя семья — это мои ученики! Вчерашние дошколята и будущие врачи, строители, спортсмены, артисты и другие выдающиеся личности! Они и есть мои дети!
Питается Антонина Петровна в школьной столовой, дома практически не готовит. Потому из кухонной техники у неё только электрический чайник да однокомфорочная плитка, убранная на подоконник.
В комнате стоит односпальная кровать, в ванной — узкая стиральная машина "Малютка", в прихожей — один крючок для одного плаща, в пороге — коврик для одной пары обуви.
Вся обстановка квартиры буквально кричит о том, что второму человеку здесь не место.
Общение с людьми Антонина Петровна сводит к минимуму, заменяя его чтением книг.
Последние здесь повсюду. На кухонном подоконнике, на тумбочке в прихожей, даже на стиральной машине в ванной комнате.
В спальне на высоком стеллаже учебная литература чередуется с журналами по психологии и педагогике. Письменный стол завален научными работами разных академиков, конспектами лекций и учебными планами. На полу у кровати возвышаются стопки художественной прозы.
Антонина Петровна никого не впускает в свой крошечный домашний мирок. И только для меня делает исключение.
Она забрала меня к себе, когда умерла бабушка, и с тех пор всегда оказывается рядом в трудную минуту.
— А Вы помните, тем вечером мы так же сидели за этим столом? — произношу я, поднося дымящуюся чашку к губам.
Антонина Петровна сидит напротив меня. Перед нами на столе раскрытая пачка с печеньем, сахарница и блюдце с конфетами.
Женщина вздыхает в ответ:
— Помню, конечно… Не стоит ворошить, Дашенька. Тебе, я гляжу, сейчас и так не сладко.
Нет, я буду ворошить. Нельзя просто взять и выбросить из памяти тот злосчастный день минувшей осени…
Глава 25
Это случилось третьего сентября.
День начался как обычно.
С утра мы с бабушкой вместе позавтракали. После я закинула в рюкзак курсовую работу и пару тетрадей, нацепила кроссовки, подхватила ветровку и, чмокнув бабушку в морщинистую тёплую щёку, выпорхнула за дверь.
Убегая на остановку, взглянула напоследок в наши окна.
Бабушка была на кухне. Смотрела на улицу, раздвинув занавески. Она увидела меня и помахала рукой на прощание. Я махнула в ответ и свернула за угол соседнего дома.
В тот момент я видела маму Олю живой и здоровой в последний раз.
Вскоре я уже ехала на учёбу, радовалась сентябрьскому солнцу, повторяла в уме конспект по экономике и не подозревала, что всего через несколько часов в наш дом придёт беда…
Во время лекции в распахнутое окно просторной аудитории ворвался голубь. Хлопая крыльями, он принялся кружить над нашими головами.
Преподаватель, молодая выпускница педагогического вуза, вскрикнула от неожиданности, девчонки завизжали, мальчишки заулюлюкали и стали бросать в несчастную напуганную птицу стирательные резинки и шарики из бумаги.
Я же только на секунду оторвала взгляд от конспекта, а затем снова вернулась к своим записям.
А голубь, описав над нами последний круг, прокричал что-то по-своему, по-птичьи, и выпорхнул за окно.
То был недобрый знак.
Я поняла это, когда, вернувшись домой, увидела в пороге бледную Антонину Петровну, а в комнате на полу распластанное тело моей бабушки.
На ней был уличный синтепоновый стёганый плащ и сапоги, испачканные грязью. По всей видимости, бабушка вернулась с улицы и не смогла раздеться. От самого порога по полу тянулась цепочка грязных следов.
Мама Оля была ещё жива, когда опустившись на колени, я склонилась над ней, заглянула в мутные непонятного цвета глаза, осторожно откинула со лба седые пряди и провела ладонью по волосам. Одна шпилька выскользнула из них и звонко ударилась об пол.
— Что случилось, бабуль? — моя слеза капнула ей на щеку.
— Даша… — слабым голосом проговорила бабушка. — Прости меня… Это я во всём виновата. Если бы ни я, ничего бы этого не случилось… Я испортила тебе жизнь…
— О чём ты говоришь, бабуль? — ещё одна моя слеза оставила мокрый след на её щеке.
— Мне так жаль, что тебе пришлось пройти через это… — мама Оля шумно втянула воздух. — Это была моя ошибка… Я должна была предвидеть это…
— Да что ты такое говоришь, бабушка? — я старалась говорить ровно, но то и дело громко всхипывала. — Ты самая добрая, самая красивая, самая лучшая…
Я гладила её по щекам, стирая с них свои слёзы, но уже через секунду глупые капли снова падали из моих глаз.
— Я многого не успела тебе рассказать, Дашенька… Я должна была… Здесь… Здесь бы… Бу…
Приступ тяжёлого кашля оборвал бабушку на полуслове.
— Я не понимаю, бабуль… — сквозь слёзы проговорила я. — Кто-то был здесь? Ты видела кого-то?
Но бабушка не ответила. Прикрыла глаза, скривилась в гримассе. Её дыхание стало прерывистым, а руки, притянутые к груди, ослабли.
— Бабушка! Бабушка, — я потрясла её за плечи, надеясь, что это поможет. — Кто здесь был?
Мама Оля открыла глаза в последний раз, силясь что-то сказать, но смогла выдавить только еле различимое:
— Он…
Затем мама Оля сомкнула веки и обмякла на моих руках. Сжатая в кулак ладонь раскрылась, и из неё выпал пустой бутылёк из-под лекарства, а вместе с ним — скомканная полоска атласной ткани, увидев которую, я похолодела от ужаса…
Глава 26
Это был пояс от моего платья.
Того самого платья, в котором я поехала на своё последнее свидание, села в ту проклятую машину, а после отчаянно сражалась за свою честь.
Я помню, как вцепившись в этот пояс, сжимала его до сломанных ногтей, когда чужие сильные руки рвали на мне одежду.
Помню треск ползущего по швам белья.
Помню утробный рык и жадное возбуждённое дыхание этого человека.
Помню его холодные пальцы на моих бёдрах, которые, впиваясь в кожу, оставляли на ней синяки и отметины.
Помню свой крик о помощи, а следом чужую влажную ладонь на моих губах и грубые наглые поцелуи на шее.
Помню нехватку воздуха в лёгких от запаха его одеколона.
Помню скрип дивана под тяжестью наших тел.