— Ты прикалываешься? С чего ты взяла? — Толик озадаченно хмурится.
— Как ты не понимаешь? Стук в дверь, человек в красном пуховике, синяя "ауди", плюшевый медведь, надпись на двери и, наконец, это…
Замолкаю на полуслове. К глазам подступают слёзы отчаяния, комок в горле мешает говорить.
Я сглатываю и произношу дрожащим голосом:
— Я думала на тебя и твоих пацанов, а на самом деле это всё сделал он…
— Не гони! Полянский мёртв! — осторожно произносит Толик.
— А как ты объяснишь всё это? — спрашиваю я, взмахнув листком бумаги. — Вещи, книги, цветочные горшки… Всё, абсолютно всё стоит по-другому! И эта записка… Полянский жив и уже несколько раз доказал это! Он был в моём доме! Понимаешь? Он играет со мной! Он хочет свести меня с ума!
Я швыряю записку на стол и хватаюсь за голову. Сердце бешено колотится, руки сами собой сжимаются в кулаки, а по щекам катятся солёные капли. Я не знаю, что делать.
— Ну, ну, Соколова! Посмотри на меня, — Толик мягко кладёт руки на мои плечи, я послушно поднимаю на него заплаканные глаза. — Это хрень какая-то! — он произносит слова почти по слогам. — Ты всерьёз думаешь, что Полянский воскрес из мёртвых и пришёл к тебе немного прибраться? Это даже звучит, как полный бред!
— Это он стучал в мою дверь! Это он принёс медведя! Я видела, как он садился в машину! Он жив! Понимаешь? — шепчу я сквозь слёзы. — Он всех нас обманул! Он придёт и опять сделает мне больно!
— Не гони, Дашка! Полянский мёртв, и мы оба это знаем! А всему этому, — отпустив мои плечи, Толик обводит руками пространство вокруг, — всему этому должно быть какое-то другое объяснение!
Он снова притягивает меня к себе. Я утыкаюсь ему в плечо, и мои слёзы оставляют на его футболке мокрый след. Но в крепких мужских объятиях мне уже не так страшно. Напряжение понемногу спадает. Я ощущаю себя под защитой.
А Толик будто читает мои мысли.
— Я здесь, с тобой! Я не дам тебя в обиду! — произносит он, удерживая меня в кольце своих рук. Ты веришь мне?
Да. Я верю ему.
— Угу… — ещё раз всхлипываю, прижавшись к его груди, и потихоньку прихожу в себя.
Почему я раньше не замечала, какое мускулистое у него тело, и как вкусно пахнет его гель для душа…
Мы ещё немного стоим, обнявшись, а затем Карасёв отстраняется, тянется к столу, берёт записку и, повертев её в руках, заявляет:
— Будет завтра?… Отлично! Значит, встретим!
— Что? — я смотрю на него с удивлением.
Смяв записку в кулаке, Толик заявляет:
— Я останусь у тебя до завтра и дождусь этого ушлёпка, кем бы он ни был!..
Глава 40
За окном властвует зимняя ночь. Где-то во дворе лает собака. Чей-то мужской бас орёт пьяные песни, а женский сопрано сыплет ругательства вместо припева. Обычное дело для нашей улицы.
Я ставлю чайник, делаю бутерброды и следующие два часа мы жуём, пьём кофе и болтаем ни о чём.
И это так странно.
Ещё утром я ненавидела и проклинала Толика. А теперь он сидит на моём диване в своей мятой футболке, такой взъерошенный и домашний, и мне кажется, что роднее этого человека нет никого на свете.
Я испытывала к Толику похожие чувства, когда после пережитого ужаса оказалась в его "шалаше", как он сам называет своё жилище.
Помню, пока я жила у него, мы каждую ночь устраивали подобные посиделки. Потому что ночей я боялась больше всего.
Толик заказывал пиццу или суши, включал музыку, травил анекдоты и болтал обо всякой фигне. Он старался забить мою голову любой ерундой, только бы я не думала о случившемся со мной кошмаре.
Я это понимала и была благодарна ему. Слушала, улыбалась в ответ и однажды поверила, что всё будет хорошо.
А потом я вернулась к бабушке, и Толик стал частым гостем в нашем доме. Он приходил с цветами и конфетами, чинил всё, что успело сломаться, и гонял чаи с моей бабулей. Помню, та сияла от радости, впуская его в наш дом.
И вот однажды бабушка открыла ему дверь в последний раз…
Я многое могу списать на кого-то другого. Украденный телефон — на Серёжу-дурачка, надпись на двери и плюшевую игрушку — на внезапно воскресшего Полянского. Но с поясом от платья прийти к бабушке мог только Карасёв. Ну или кто-то, кому он передал его. Потому что это был тот самый пояс. Не умело скопированная подделка, как это могло быть с медведем, а именно оригинал. Я узнала его по своим инициалам, аккуратно вышитым бабушкой с изнаночной стороны. Никто не смог бы их подделать, ведь только я знала, что они есть.
Так зачем Карасёв это сделал? Зачем он всё рассказал моей бабушке? Зачем отдал ей проклятый поясок? Зачем он сначала помог мне вернуться к жизни, а потом снова эту жизнь разрушил?
Я ни разу не задала ему этих вопросов. В первый же вечер окрестила "убийцей" и просто вычеркнула из своей жизни. Ничего не объясняя, стала избегать встреч и прекратила отвечать на звонки.
Однажды Толик всё же поймал меня во дворе.
"Что не так, Соколова?" — спросил он, больно удерживая меня за руку и лишая тем самым возможности вырваться и сбежать.
И тогда я "выплюнула" ему в лицо:
"Не трогай меня, мерзкий ублюдок! Это из-за тебя умерла моя бабушка!"
Услышав эти слова, Толик опешил и немного ослабил хватку. Я воспользовалась этим, высвободила руку и скрылась в подъезде.
Его другие попытки поговорить со мной заканчивались одинаково. Не желая слушать, я выкрикивала ему очередную порцию ругательств и убегала прочь.
Может быть, настало время поговорить обо всём открыто? Спросить напрямую: "Толик, зачем ты это сделал?"
Тот будто читает мои мысли и первым начинает этот разговор.
— Я помню, как прожёг тебе звонок, — говорит он. — Помню, как удерживал тебя в школьном туалете и говорил гадости. Помню, как подбил пацанов, отметелить твоего придурка. А ещё я курю, бухаю и разговариваю матом. Я далеко не положительный персонаж и не отрицаю этого. Но ты винишь меня в смерти бабушки. Да на такое дерьмо даже я не способен! Довести пожилого человека до инфаркта — это же просто дичь какая-то! Соколова, с чего ты решила, что Ольга Николаевна умерла из-за меня?
— Она сжимала в руках пояс от моего платья… — опустив глаза, отвечаю я. — Того самого платья, понимаешь?
— Пояс от платья? Серьёзно? — я не смотрю на него, но представляю, как его брови сейчас подпрыгивают от удивления. — Думаешь, я пришёл к твоей бабушке и, размахивая поясом от платья, рассказал ей, как подобрал тебя во дворе?..
— А что ещё я должна думать, Карасёв? — я вскидываюсь так, что мой кофе выплёскивается из кружки, и несколько капель падают на плед и тут же впитываются. — Она сжимала его в руках и задыхалась от чувства вины! А потом она умерла! И, знаешь, какой была её последняя фраза? "Он! Здесь был он!" Понимаешь? А кто ещё знал об этой истории, кроме тебя?
Его ответ остужает мой пыл лучше любого контрастного душа.
— Не было на тебе никакого пояса, Соколова!
— В смысле?
— В прямом! В глаза не видел! Похоже, ты посеяла его ещё до того, как я обнаружил тебя на скамейке у подъезда… Как ты сама этого не помнишь? — говорит Толик и добавляет с горькой ухмылкой. — Хотя, если вспомнить, в каком ты была состоянии…
— Но если я потеряла пояс… — начинаю я.
Толик продолжает:
— Кто-то прибрал его к рукам и принёс твоей бабушке! И это точно был не я!
— Но кто мог это сделать?
— Кто-то, кто знал о случившемся. Кто-то, кто был знаком с твоей бабушкой. Кто-то, кто злился на неё и желал ей смерти. Кто-то, кому было не жаль тебя… Я могу долго перечислять. Хочешь узнать, кто это был? Вспомни, где оставила эту чёртову тряпку!
Я собираюсь с мыслями.
Когда я уходила от Полянского, пояс ещё был на моём платье. Я помню, как в пороге зацепилась им за обувницу. А потом он волочился за мной на пути к перекрёстку. А потом…
— О, боже… Я знаю! — произношу не своим голосом. — Мой пояс взяла она, та женщина…