Она знает, что я не сплю.
Она не могла не услышать моего грохота.
Стоп!
Антонина Петровна назвала эту суку Ларочкой?
— Наговорила мне… — с досадой произносит кашемировая женщина. Её духи уже в комнате. И меня тошнит от них. — Слышали бы Вы, Антонина Петровна, какую чушь она плела!
— Прости её, милая. Ей всего девятнадцать. А на неё уже столько всего обрушилось…
Что? Она перед ней ещё и оправдывается?
— Ладно… — вздыхает женский голос. Следом скрипит лаковая сумочка, затем трещит пластиковая молния. — Вещи я занесла… А вот деньги… — шелест купюр. — Это последняя арендная плата. Возвращаю. Это всё, чем я могу помочь! Деньги сейчас девочке не помешают!
— Хорошо, Ларочка… Спасибо тебе…
— Ну, мне пора! — нарочито громко, чтобы я слышала, произносит Лара. — Не болейте! И не держите зла!..
Антонина Петровна бубнит в ответ дежурные любезности, а Лара снова стучит шпильками, гремит дверным замком и убирается прочь.
Когда в прихожую возвращается тишина, ко мне возвращается способность двигаться, видеть и ясно мыслить.
Антонина Петровна спокойно приняла мои вещи. Не задавая вопросов, взяла деньги. Любезничала с Ларой. Благодарила. Извинялась.
Что? Это? Было?
Она не удивилась, когда нашла меня на ледяных ступенях, зарёванную и босую. И сейчас, когда я уже несколько часов брожу по её дому, ем её еду и снашиваю её халат, она спокойно вяжет, смотрит телевизор и не спрашивает меня, что случилось.
Почему?
Почему, чёрт возьми, она ни о чём меня не спрашивает?
Да потому что она знает больше меня.
Потому что эта с виду милая добрая женщина определённо что-то скрывает.
А что именно ей известно, я понимаю уже через пару мгновений, когда ещё раз внимательно вглядываюсь в разнопёструю кучу у себя под ногами, только что извергнутую обувной коробкой.
"Какого хрена… " — тяжело сглатываю и осторожно спускаюсь со стремянки.
Бусины и пуговицы липнут к моим босыми ступням, вонзаются в них округлыми боками.
Присев на корточки, я принимаюсь собирать их в ладонь.
Восемь одинаковых, искусно сымитированных жемчужин, шесть кнопок для одежды, четыре скрепки и два зажима для бумаги. Скудная горстка гремит и колется в моём кулаке.
Это всё, что осталось от бабушкиных сокровищ.
Нитки, иголки и лоскуты цветной ткани уступили место бумаге, чекам, фотографиям и другой разной мелочи.
Вот, почему "Весарио-модельс" так заметно полегчала!
Детские часы, две заколки, резинка для волос и… ключ с плюшевой белкой без хвоста вместо брелка.
Всё это было моим.
Мои часы, мои заколки и мой… экземпляр ключа от квартиры на Садовой.
Я помню, как оплакивала эту бесхвостую белку, когда бабушка сказала, что вместе с ключом случайно отдала её новым жильцам.
Мама Оля ещё утешала меня:
— Не грусти, Дашутка! Твоя белочка будет жить теперь у Ванечки. Он хороший мальчик. А тебе я куплю новую игрушку! Обещаю!
Бабушка так и не купила мне новую белку.
Но сейчас важно не это.
Важно то, что этого ключа не должно быть здесь!
Бабушка отдала его.
Двенадцать лет назад.
Двенадцать лет назад она продала нашу квартиру на Садовой, а ключи от неё, включая этот, с царапиной по всей длине и проклятой белкой на кольце, от-да-ла!
Так какого чёрта этот фигурный кусок металла греется сейчас в моей ладони?
Какого, блин, чёрта эта белка таращит на меня свои лаковые бусины-глаза?
Она тоже что-то знает, чего не знаю я?
Прячу ключ в хлопковый карман не моего халата и переключаюсь на другие вещи, выпавшие из "Весарио-модельс".
Резинки для волос и заколки меня не волнуют. С гораздо большим интересом я берусь изучать кипу бумаг, раскинувшуюся веером у моих ног.
Десятки моих детских рисунков, поздравительные открытки, подписанные неуверенной детской рукой.
"ПАЗДРАВЛЯЮ, БАБА"
"ДАРАГОЙ ДЕДУШКА МАРОЗ"
Вырезки из журналов с полезными советами и рецептами, грамоты и похвальные листы на цветной глянцевой бумаге, чеки и фотографии.
Последних немного. Штук пять или семь.
На всех — я, маленькая и беззубая, бабушка, ещё молодая и счастливая, и девушка, обнимающая нас обеих.
Мама…
Моя настоящая, всамомделишная мама.
У неё и вправду густые каштановые волосы, собранные в небрежный пучок на затылке, тонкие руки с аккуратными ногтями и… нет лица.
На каждом из пяти похожих друг на друга снимков лицо девушки плотно зачиркано чёрной пастой…
Глава 58
"Почему ты всегда прячешь лицо, мама?" — шепчу чуть слышно и чувствую, как поступает комок к горлу, в носу щиплет, а глаза жжёт слёзная плёнка.
Я кладу снимки обратно в коробку и крепко зажмуриваюсь.
— Пошла прочь, глупая вода! Убирайся!
Хлопковым рукавом грубо растираю глаза и возвращаюсь к бумагам.
Бегло пролистываю бабушкины грамоты, дипломы и похвальные листы. Аккуратно перекладываю в коробку медали — "почётного педагога" и "учителя года". Отбрасываю в сторону пустые небрежно разорванные конверты. Берусь за банковские квитанции и… застываю на месте.
В заголовке "Перевод денежных средств"
Под ним цифры в две строчки, откуда и куда переводились деньги, статус операции (исполнена), назначение платежа, дата исполнения и фамилии участников операции.
На первой, попавшейся мне в руки, квитанции указан сентябрь 2008-го года.
Хватаюсь за другие потрёпанные чеки.
Октябрь 2008-го…
Ноябрь 2009-го…
Август 2011-го…
Вскоре собираю внушительную стопку криво распечатанных справок, чеков и квитанций, подтверждающих мои птичьи права на жилплощадь, которую я долгие годы считала своей.
С августа 2005-го по сентябрь 2017-го Соколова Ольга Николаевна перечисляла деньги Стрельцовой Ларисе Андреевне "за аренду квартиры на Центральной".
После смерти мамы Оли, а именно с октября 2017 и по сегодняшний день, арендную плату вносила за неё Краснова Антонина Петровна.
"За аренду… За аренду… За аренду…" — значится в каждом платёжном документе, коих здесь почти полторы сотни.
Выходит, эта женщина в узких джинсах и белом кашемире говорила правду. Она в самом деле Стрельцова Лариса Андреевна, у которой моя бабушка долгие годы снимала квартиру.
"Что за… "
— Дашенька… — голос за спиной.
Резко оборачиваюсь.
Засунув руки в карманы домашнего платья, в дверях стоит Антонина Петровна.
Увлечённая своим занятием, я не заметила, как она вошла.
— Что это такое? — спрашиваю я, указывая на стопку бумаг, лежащую на моих коленях, и смахиваю слёзы, появившиеся как всегда не кстати. И жду ответа.
Антонина Петровна обводит взглядом комнату, царящий в ней беспорядок, и будто нарочно медлит. Медленно проходит к дивану. Медленно опускается на него. Неспеша поправляет хлопковый подол. И только спустя минуту или две начинает говорить.
— Когда-то это должно было случиться. Такое невозможно скрывать всю жизнь, — она вздыхает с сожалением.
Я откладываю документы, поднимаюсь с пола и осторожно подсаживаюсь к ней:
— О чём Вы говорите?
— Твоя бабушка двенадцать лет снимала эту квартиру у Стрельцовых, — говорит Антонина Петровна и, опережая все мои вопросы, добавляет. — Я не знала этого, клянусь. Мы столько лет жили по-соседству. За солью друг к другу ходили, сериалы одни и те же смотрели, болтали о том, о сём. Но про аренду она рассказала мне только когда поняла, что умирает. Я пришла на её глухой плач и стоны, увидела её лежащей на полу и бросилась на помощь. А она ледяными пальцами вцепилась в мою руку и хрипло произнесла: "Тоня, спаси мою Дашеньку! Не брось её, прошу тебя! Я денег тебе оставлю! Много! Только убереги её!" А после добавила: "Она за мной пришла! А, значит, и за ней придёт!" И стала рассказывать. О том, что бежать ей когда-то пришлось. О деньгах каких-то говорила. Хрипло, неразборчиво. Много плакала. Тебя жалела, себя винила. И всё время повторяла: "Я должна была скрыться. Иначе она погубила бы нас обеих! А теперь не изменить ничего! Помоги Дашеньке, Тоня! Отдавай деньги Ларочке! Каждый месяц отдавай! Только не рассказывай ничего моей девочке! Молча отдавай! Пусть внученька счастлива будет! Пока правда сама не вскроется! Ты сама поймёшь, когда это случится!" И плакала, и плакала. Указала на эту коробку из-под зимних сапог. В ней были деньги. Аккуратно лежали, по конвертам. А ещё фотографии и мелочь разная. Я эту коробку потом к себе унесла. И до сегодняшнего дня указ твоей бабушки честно выполняла…