"Говорит как ножом режет…" — думаю про себя, но вслух не произношу ни слова.
А Маша продолжает хвалиться:
— С того дня, как я приехала в Н-ск прошло уже больше двух месяцев. И если первые несколько недель я только и ждала, что сюда явится тот, кто поддерживает жизнь в этом доме. То теперь, спустя ещё месяц, когда никто так и не пришёл сюда, я, наконец, позволила себе жить полной жизнью. Разборки с Полянским остались в прошлом. В моей жизни появился другой человек. Я ждала ребёнка и, наконец, позволила себе быть счастливой… С твоего позволения, я всё же налью себе чаю…
Маша прерывается на несложный ритуал приготовления травяного напитка. После "отпрашивается" у меня в туалет и минут через десять возвращается к своему рассказу.
— И вот однажды возвращаюсь я, счастливая, из магазина и вижу такую картину. Дверь в дальнюю комнату, которая всегда была заперта, настежь распахнута. И кто-то ходит по ней, шуршит пакетами, шелестит бумагой. По старушачьей курточке на вешалке и страшным сапогам у порога не сложно было догадаться, кто там хозяйничает.
"Ну, наконец-то ты пришла! — подумала я. — Настал момент нам с тобой познакомиться, бабуля!"
И направилась прямиком в открытую дверь.
— А ты знаешь, что там, в дальней комнате? — спрашивает Маша, хитро прищурившись.
— Не имею ни малейшего представления… — сухо отвечаю я.
— Пойдём, я покажу тебе. У меня ключ есть…
Маша не спеша поднимается из-за стола и жестом призывает меня следовать за ней:
— Идём, идём…
Она подходит к серванту, выдвигает верхний ящик и достаёт оттуда небольшой металлический ключ.
— На, возьми, — протягивает мне. — Я хочу, чтобы ты сама открыла.
Я не понимаю, с чего вдруг была удостоена такой чести, но послушно принимаю ключ и вставляю его в замочную скважину…
Глава 97
— Что это? — я веду глазами по стеллажам, что стоят вдоль стен по всему периметру комнаты. — Когда-то здесь была бабушкина спальня…
Это правда. Помню, двенадцать лет назад здесь стояла кровать, рядом с ней громоздился небольшой плательный шкаф, а у окна был письменный стол.
Теперь из прежнего остались только выцветшие обои на стенах и деревянные половицы.
Я оборачиваюсь на Машу, которая стоит за моей спиной:
— Ты можешь объяснить, что всё это значит?
Я говорю о вещах, коими здесь завалена каждая полка. Новые, в шуршащих упаковках, и старые, сложенные стопками. Детская одежда и обувь, мягкие игрушки и канцелярские принадлежности, коробки с настольными играми и фотоальбомы, журналы и книги.
Много книг…
Они занимают здесь отдельный стеллаж. Потрёпанные, наверно, ещё из моего детства, и новые, затянутые в плёнку, с блестящими корешками и хрустящими страницами.
Книги расставлены в строгом порядке — от детских к подростковым. Вещи кстати тоже рассортированы по возрастам. Малышковые — слева, те, что постарше, — в центре, слева — самые взрослые.
На первый взгляд кажется, что я очутилась на складе какого-нибудь магазина. Стою, озираюсь по сторонам, а сестра за моей спиной похихикивает:
— Что? Влечатляет?
— Ещё как…
— Это комната похороненных воспоминаний…
Под моим непонимающим взглядом Маша подходит к стеллажу, на котором лежат фотоальбомы, и вытягивает с полки один из них.
— Ну, вот, например…
Маша листает альбом, демонстрируя мне чёрно-белые снимки. Под каждым надпись: "Танюше год", "Наш первый шаг", "Первый раз в первый класс" и так далее.
— Это мамкины фотки… — поясняет Маша, хотя мне и так понятно. — Узнаёшь её? Вот, смотри ещё…
Этот альбом она отдаёт мне, а сама вытягивает другой. Фотографии из второго альбома мне знакомы. Я видела их ещё у Антонины Петровны. Только на тех снимках мы были втроём — я, мама и бабушка. И лицо матери было густо зачерчено чёрной пастой. Теперь же я вижу полную картину. Мама открыто улыбается мне (кстати, мы с ней очень похожи), а бабушка… держит на руках ещё одну девочку. Те снимки, что я видела прежде, были аккуратно срезаны по краю. И таких кадров, где мы сняты вчетвером, здесь множество. Есть и такие, где мы с сестрой вдвоём. Их я раньше не видела.
— Ты понимаешь? — спрашивает Маша. — Бабка заперла в эту комнату всё, что было связано с матерью. И со мной… Здесь мамкины личные дневники, которые она вела ещё в школе. Здесь её вещи и фотографии. Здесь подарки, которые последние двенадцать лет она отправляла тебе. Вот, смотри…
Маша возвращает фотоальбомы на место, переходит к следующему стеллажу и небрежно смахивает с верхней полки стопку сложенных вещей. Блестящие упаковки рассыпаются по полу, и я вижу детские футболки с яркими аппликациями на груди и платья с шёлковыми лентами.
— Мама хотела, чтобы ты носила эти вещи, читала эти книги, играла с этими игрушками. Но бабка прятала всё это здесь, под семью замками!
У меня не укладывается в голове. Я предполагала что-то подобное, но до конца не верила, что это может быть правдой.
— Варвара Ивановна сказала, что бабушка всё выбрасывала… Она показывала мне книгу… — растерянно говорю я.
— Кто? Эта старушенция, которая живёт по соседству? — кривится Маша. — Вечно трётся у моей двери и что-то вынюхивает. Несколько раз мы с ней чуть не столкнулись на площадке. Мерзкая бабулька! Соврёт и не покраснеет! Хотя кто знает, возможно, твоя бабка и правда что-то выбрасывала… Значит, этих вещей здесь могло быть ещё больше!
На этом Маша единожды хлопает в ладоши:
— Так, мы отвлекись… Продолжим. Значит, в тот день я вошла в эту комнату и застала твою бабку там, — указывает пальчиком в дальний угол. — Она сидела на стульчике, что-то перекладывала и ворчала сама с собой. Она была так увлечена своим занятием, что даже не заметила моего присутствия. Мне пришлось кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание.
— И что она?
— Она крякнула от неожиданности, резко повернулась и схватилась за сердце: "Матерь божья… Машка…" Старуха узнала меня, представляешь! Не спутала с тобой, а сразу поняла, кто я такая! Расплакалась, конечно. Поднялась на ноги, на шею бросилась… "Машка, внученька…" А мне были противны её сопли! Девятнадцать лет она обо мне не волновалась и тут — нате вам! Машенька! Я, конечно, её оттолкнула. Мол, да пошла ты со своими нежностями! И спросила в лоб: "Что же ты, бабка, с матерью моей так обошлась? Она двенадцать лет тебя искала! Зачем ты пряталась?"
— И что она ответила? — спрашиваю я.
— Ответила, что когда получила от матери письмо с требованием увидеть дочь, очень испугалась! Понимаешь, она испугалась, что мамка за тобой приедет и заберёт тебя у неё! Так мне и сказала: "Танька сама виновата! Подробнее нужно было писать!" А в том письме, ты сама знаешь, ни слова о возвращении домой не было, а только вот это:
"ХОЧУ ВИДЕТЬ ДАШКУ" Ну, и бросилась наша бабка в бега. А других писем она, конечно, не читала. А только деньги из конвертов вытряхивала.
— Что было дальше?
— Потом старуха начала рассказывать, как в тот день с прогулки с тобой пришла. Как пустую кроватку обнаружила. Как потом спать по ночам не могла, ждала. Сказала: "Я каждый день у окна стояла, думала, вернётся моя блудная дочь! Неделю плакала, другую плакала… А потом обозлилась так, что поклялась себе, никогда в жизни больше с Танькой не разговаривать!" Да, да, бабка так мне и сказала: "Видеть её не хочу после того, что она сделала! Потаскуха! Кукушка! Не дочь она мне больше! Так и передай ей! А тебе, Машенька я рада очень! Молодец, что приехала…" И тут я бабке как выпалю: "Можешь не переживать! Нет больше Таньки! С окна она сбросилась! Из-за тебя, между прочим! Из-за твоего бегства! Из-за твоего молчания! Не смогла она так дальше жить! Да, мать совершила ошибку, когда в Пригород за любовником побежала! Но ей всего восемнадцать лет было! Молодая была, глупая! Но ты же, бабуля, взрослая женщина! Ты же умнее должна быть! Ты могла её принять и простить! Как ты могла быть такой жестокой по отношению к собственной дочери?"