— Сто франков!..
Европеец, смерив взглядом негра и мавра и пожав плечами, словно говоря: «Куча вшивых подонков, вам не поднять цены», величественный от сознания собственного достоинства и гордого спокойствия, бросил:
— Сто пятьдесят франков…
Тогда стоящий против него человек, левантинец, как бы раненный этим спокойствием, смотрит на негра, мавра и европейца, улыбается и выкрикивает:
— Двести франков!..
— Двести франков… Двести франков… — повторяет оценщик.
Подходят люди. Они приподнимаются на носки, лезут друг на друга, чтобы увидеть, в чем же все-таки дело, ибо для большинства из них термометр не может стоить двухсот франков.
Негр, давший всему начало, замолчал, понимая возможности своего кошелька. Может быть, ему и хотелось обладать этим красивым термометром на эмалированной дощечке, сверкающей на солнце ярким цветом.
— Триста франков! Триста франков!
Ну а мавр? Ему было важно заткнуть рот своему соседу негру. Поскольку последний молчал, мавр был доволен. Он смотрел на европейца и левантинца, изредка бросая короткие взгляды на негра, словно хотел сказать: «Что, замолчал? Силенок не хватило? Я жду. Если ты заговоришь, я отвечу!» Но негр молча разглядывал термометр. Да, это неплохо выглядело бы в его лачуге. Видно, он дорог, раз они так спорят. В его доме была бы еще одна вещь из Европы.
— Четыреста франков! Четыреста франков!
Цена термометра поднималась к небу. Цена росла по мере того, как поднимался ртутный столбик. Казалось, столбик тащил за собой цену, возбуждая человеческое тщеславие. Европейца и левантинца подбадривали из толпы, и битва перерастала границы схватки за табличку с термометром. Победить стало делом чести.
Кто мог подумать, что какой-то термометр, простой термометр, может вызвать такую борьбу под жарким небом Африки? Но это было так, и люди это видели.
— Шестьсот франков! Шестьсот франков!
Европеец, политический хозяин страны, делил с левантинцем свою экономическую власть. Монополизировав внешнюю и внутреннюю торговлю, он превратил левантинца в своего сообщника и компаньона. Европеец продавал товар левантинцу-оптовику, тот левантинцу-полуоптовику, последний распределял товар между теми левантинцами, которые занимались мелочной торговлей, а те в свою очередь продавали его неграм-разносчикам и мелким лавочникам, у которых его покупал негр-потребитель.
— Шестьсот франков! Шестьсот франков!
Но как только им приходилось делить деньги, при малейшем столкновении интересов оба бросались к негру, который в этих случаях пользовался исключительным вниманием. Каждый хотел заполучить его в свой карман.
Европеец старался восстановить его против своего компаньона, который, будучи хитрее и стремясь привлечь на свою сторону негра, продавал в кредит, жалуясь на свое положение подчиненного.
— Левантинец тебя обкрадывает.
— Европеец помыкает тобой, а потом он не хочет, чтобы у тебя были деньги, ведь с ними многое можно сделать…
Но в один прекрасный день интересы их вновь сходятся, наступает примирение, а негру остается лишь отмерять материю, взвешивать сухую фасоль и собирать чеки.
— Восемьсот франков! Восемьсот франков!
Обогатившись, те и другие говорят о миллионах с потрясающим равнодушием. О миллионах они говорят так, как говорил бы негр о ста франках.
Солнце поднималось выше, сверкало на белой эмали и, подогревая страсти, ожесточало характеры. Вспоминались старые обиды, взаимная вражда заставляла дрожать не одни уста. Многие причины не давали права уступать. Все это поддерживало задор в игроках.
— Девятьсот франков! Раз… Девятьсот франков, два… Кто больше?
— Тысяча франков!
— Тысяча двести…
— Тысяча двести пятьдесят…
Стычка приобретала неистовый характер, пора было кончать с джентльменской битвой.
— Тысяча четыреста франков!
— Тысяча четыреста десять франков!
— Тысяча пятьсот франков!
— Тысяча пятьсот франков! Раз, два, тысяча пятьсот франков, три. Кто больше?
Кажется, победил клан левантинцев. Они улыбаются. Купить термометр за тысячу пятьсот франков значило, по правде говоря, выбросить деньги на ветер.
— Тысяча пятьсот франков три…
Смех послышался в группе левантинцев, они толкают друг друга локтями. Европейцы предпочли бы на этом остановиться, но что будут думать негры, присутствовавшие на спектакле! В дело вмешался престиж, и нужно было его защищать. О, как трудно иногда бывает с престижем!
— Господа, не остановимся же мы на этой маленькой цифре для столь ценной вещи! Эмалированный, небьющийся термометр. Посмотрите, как это красиво будет на стене… Тысяча пятьсот франков, кто больше?
— Тысяча восемьсот, — прошептал кто-то из европейцев.
— Простите, мсье?
— Тысяча восемьсот франков.
— Ага, прекрасно! Тысяча восемьсот франков, господа, тысяча восемьсот франков, уважаемые дамы!
— Тысяча восемьсот франков! Тысяча восемьсот франков…
— Четыре тысячи! — громко выкрикнул один левантинец.
Пооткрывались рты. Шепот удивления прокатился по толпе, переставшей что-либо понимать в этом деле с термометром.
— Четыре тысячи франков! Раз, два, три…
Кажется, сам оценщик уже торопился закрыть торг и положить конец этой битве, которая могла перенестись с аукциона в другое место.
— Четыре тысячи франков… Кто больше?
Никто не произнес ни олова. Левантинцы уже считали деньги, готовые заплатить за свою честь.
— Четыре тысячи франков! Кто больше? Продано!
И молоток оценщика упал на стол, положив конец неистовой схватке, от которой захватило дыхание у наблюдавших ее туземцев.
Квабена АННАН
(Гана)
ТРЕВОГА
Перевод с английского А. Кистяковского
Наша деревня не очень-то «развивалась», и мы сразу согласились с уполномоченным правительства, когда он сказал, что надо браться за дело. Я прекрасно помню, как все это было. Уполномоченный приехал в середине марта — мы только-только закончили уборку какао, упаковали его и отправили на побережье, а Квеси Ману уже снова принялся за свой дом. Он у нас каждый год — накупит цементу, выпишет рабочих из Северной Провинции, начнет строительство и остается без гроша. Квеси возводит современный дом. В позапрошлом году он наконец выложил стены, а в прошлом ухитрился даже покрыть дом крышей, управился как раз к восточному циклону, который натворил тогда столько бед. Ветер мигом разворошил современную крышу, железные листы пропорхнули по улице и снесли лавку Амы Сервах. Старая дама потащила Ману в суд: он, конечно же, не смог заплатить ей за ущерб — и эта свара скрасила нам сезон дождей.
А в деревне и правда царило запустение. От дорог остались только бездонные колеи, из которых поднимались тучи удушливой пыли всякий раз, когда по улице проезжал грузовик. Козы и куры бродили между домами, а в жару спокойно дремали на верандах. Мы ворчали, что нам трудно добираться до города, а послушав непрерывное брюзжание наших женщин, можно было подумать, что сходить за водой — прогуляться до озера милю или две — действительно ужасно хлопотное дело. Ну а в общем-то нас вполне устраивала жизнь: она не менялась с древних времен, и, может быть, не найдись у нас поводов для жалоб, мы бы гораздо чаще ругались между собой.
И Окружного совета у нас тоже не было. Мы считали, что нам вполне достаточно старейшины. Ходили разные слухи о создании у нас округа, — уполномоченные всегда об этом распространялись, предлагали нам объединиться с соседней деревней и выбрать совместный Окружной совет. Но мы считали соседей шайкой разбойников: вечно они норовили распахать нашу землю, а потом клялись, что это их поля. Нет уж, мы предпочитали не объединяться с ними в округ, а жить по заветам отцов и дедов. Мы знали: «развитие» сломает наши традиции, поэтому-то правительственные чиновники из Аккры так хотели, чтобы мы наконец начали «развиваться». Но если уполномоченный что-нибудь нам предлагал, мы сразу и не задумываясь во всем с ним соглашались: жизнь это упрощало, а вреда не приносило. Так случилось и в тот раз, в середине марта: уполномоченный сказал речь, мы с ним согласились и, как только он уехал, обо всем забыли. И вот однажды — дело было в среду — наш старейшина Нана звонит в колокол. Когда мы прибежали к его дворцовой хижине, то увидели, что во дворе под навесом сидит чиновник, да не какой-нибудь так себе чиновник, а образованный африканец, в аккуратном городском костюме, в шевелюру воткнуто несколько карандашей, а под мышкой — солидная черная книга. Это был чиновник из Комитета уполномоченных, и он приехал с нами потолковать.