— Мне очень жаль, — продолжал горбун. — Он так выделялся среди всей этой толпы. Такого человека трудно не приметить. И вдруг гляжу, он падает…
Они застыли над ним с широко распахнутыми, как у слепых, глазами, не в состоянии даже кивком подтвердить, что слышат его слова. Он подождал и извиняющимся тоном добавил, махнув рукой в сторону автомобиля:
— Я его привез.
Вот тогда-то женщины и закричали, потом кинулись вниз по ступенькам. Он открыл им заднюю дверцу, и они заглянули на сиденье. Ева отшатнулась от страшного зрелища, стала вырываться из рук Вирджинии, которая хотела ее удержать, и на миг показалось, будто они дерутся. Из домов выходили люди, собралось человек пятьдесят. Я тоже перебежал дорогу. Небо было багровым, только в вышине все еще светлели, постепенно угасая, золотые полосы. Горбун полез в машину — вероятно, для того, чтобы вытащить Макса, — но Ева растолкала людей и, что-то с ужасом и ненавистью крича, вцепилась ему в купальник и тянула, пока не выдернула наружу. Вирджиния, сжав лицо в ладонях и сильно хромая, потерянно бродила среди толпы, а люди увлекали ее то сюда, то туда, стараясь успокоить. Неожиданно появился мистер Сионе, нарядно одетый в полосатый серый костюм с галстуком, и легко, практически без посторонней помощи, вытащил Макса из машины и понес домой, даже соломенная шляпа на его голове не сдвинулась.
Я вошел в дом и почувствовал почти полную беспомощность среди вопящих и причитающих женщин, среди соседей, которые в истерике с криком метались по комнатам, натыкались друг на друга и спрашивали, полагая, что Макс утонул:
— Почему он был один?
— Зачем купался в темноте?
— Куда смотрели спасатели?
Доктора Леви тем временем выгнали на веранду, особенно яростно вопила на него Ева, словно при нем Макс был еще безнадежнее мертв.
— Давайте я сделаю ей укол. Все, что нужно, у меня с собой, — взывал он через дверь, протягивая черный саквояж.
Но Ева так пронзительно кричала, что соседские женщины оттеснили его подальше от входа. Переждав несколько минут, он решился войти опять — лицо его страдальчески кривилось, саквояж был распахнут, на вытянутой ладони что-то лежало. Но женщины на него снова набросились, на этот раз закричала даже Вирджиния. Я вышел на веранду и сказал ему, что вызван другой врач.
— Вы не обижайтесь. Они — в шоке, — попытался я смягчить несправедливость.
— Понимаю, но ведь я могу им помочь. Вы их все же спросите.
Я снова пошел в дом, намереваясь переговорить с Вирджинией, но та, ничего не слыша, застыла на коленях у кушетки и гладила и гладила волосы Макса. Ева лежала на полу, мистер Сионс обмахивал ее соломенной шляпой.
— Сейчас приедет доктор Фишер. Сейчас приедет доктор Фишер, — бубнил он.
Я снова отправился на веранду, и Иммануил Леви тут же понял, что ничего не вышло. Мы оба присели на диван. Он нагнулся, чтобы завязать наконец шнурки, и его горб стал таким громадным, что меня слегка затошнило. А когда он распрямился, большая голова опять провалилась в плечи. Зажглись уличные фонари, и складки на впалых щеках доктора обозначились резче. Выпирающие челюсти и лошадиные зубы делали его голову похожей на череп, только кроткое выражение глаз смягчало это впечатление. Зрачки у него были большими, расширенными, и я вдруг сообразил, что он тоже в шоке — легко ли двадцать минут везти в одиночку труп человека, которого никогда раньше не видел. Кстати, мне и в голову не приходило, что проще было бы ему вызвать машину «скорой помощи», но он заговорил об этом сам:
— Наверно, мне не стоило привозить его, но я решил, что, если позвонят из полиции, им будет еще тяжелее.
— Да, конечно. Понимаю.
— Я бился над ним там, на пляже, около часа.
— Понятно.
— Просто глазам не мог поверить. Стою в воде по щиколотку, а он чуть позади, собирается войти в море… Руки положил на бедра… ну, обычная такая поза…
— Да, знаю.
— Я залюбовался. Толпа была жуткая — не меньше миллиона… и вдруг он среди них… потрясающе красивый. — Доктор заплакал. — Потрясающе красивый молодой человек… Вы бывали в Италии?
— Я? Нет, не был.
— Я там видел скульптуру Микеланджело… Давид… И меня вдруг поразило, до чего они похожи. Наверное, потому, что, когда я обернулся, он как раз переступал с ноги на ногу. Давид стоит, припав на одну ногу, а другая чуть согнута… Так и он стоял. И вдруг, гляжу, падает.
— Господи!
Горбун сидел, покачивая головой.
— Да. Упал прямо у меня на глазах. Я ничего не понял сначала. А потом пришлось пробиваться к нему сквозь толпу.
Значит, в точности как сейчас.
Прибыл доктор Фишер и, проходя быстрым шагом мимо нас, явно отметил непонятное присутствие здесь доктора Леви.
— Это доктор Фишер, — сказал я. — Теперь вам, видимо, можно там появиться.
Я открыл перед ним дверь, и он хотя и опасливо, но вошел. Все-таки мужества ему было не занимать. Доктор Фишер со стетоскопом в руках прослушивал грудь покойного, подозрительно косясь на купальник и врачебный саквояж Леви.
— Я доктор Леви, — представился тот.
Седовласому Фишеру было под семьдесят, он тоже доставлял своей жене немало хлопот — два раза за последние десять лет убегал в Новый Орлеан, чтобы писать романы. Макса он знал с самого детства, и, несмотря на большую разницу в возрасте, их многое связывало. Фишер свернул стетоскоп, убрал его и отошел в угол пошептаться с доктором Леви, который торчал у него за спиной и действовал на нервы. Но я видел, что он слушает рассказ Леви невнимательно и с озабоченностью поглядывает в сторону Евы и Вирджинии. Внезапно он бросил Леви и присел на корточки рядом с Евой. Мистер Сионс вытирал ей лицо посудным полотенцем, стараясь прижать к себе поплотнее, а она бессильно его отталкивала.
Доктор Леви стал тихонько выбираться из комнаты, и я пошел за ним следом.
— Они захотят вас поблагодарить, — сказал я ему на веранде. — Визитные карточки у вас с собой?
Молча, не в состоянии даже говорить, он смотрел вниз на автомобиль. Потом спустился по ступенькам, проковылял по тротуару, взобрался на сиденье и, вытянув голову к стеклу, медленно развернулся и уехал.
На кладбище Вирджинию и Еву поддерживали под локти, и, пока кантор пел заупокойную молитву, женщины, казалось, дремали. Губы Вирджинии слегка растягивала удивленная улыбка, а голова все время качалась. Когда покинули могилу, Ева на ходу заснула, и мужчинам пришлось пару метров нести ее под руки, но она быстро пришла в себя, вырвалась и стала на землю. Во время этой заминки она и увидела доктора Леви. Он специально выбрал себе место на тропе, ведущей назад, к автомобильной стоянке, — хотел попасться ей на глаза. Разглядев его лицо, она остановилась. В темно-синем костюме и жемчужно-серой шляпе доктор выглядел совсем иначе, а горб его был почти незаметен. Он понял, что она остановилась из-за него, и со слезами на глазах потянулся к ней, чтобы пожать руку, может быть, даже обнять. Но, съежившись, Ева оперлась на одного из мужчин и издала такой вопль, будто сейчас бросится в атаку. Сопровождавшие быстро окружили ее и повели дальше, а доктору Леви, чтобы дать им дорогу, пришлось отступить назад, на какую-то старую могилу.
Процессия — в ней преобладали деловые знакомые Макса — снова двинулась к автомобилям, даже не интересуясь, кто это такой. Людей собралось много, и толпа в молчании тянулась к железным воротам кладбища. Замыкал шествие мистер Сионе, на которого, как водится, никто не обращал внимания. Доктор Леви обменялся с ним печальным кивком, и они пошли вместе: один — прямой, широкогрудый, другой — сутулый, тяжело переставлявший ноги, точно бредя по пояс в воде. Когда я оглянулся, меня поразило их явное сходство, их близость; над тишиной кладбища, над всхлипами женщин, над шарканьем подошв звучал звонкий фальцет:
— Он стоял у самой воды… Я не мог поверить собственным глазам… Переступил с ноги на ногу и повалился…
Мистер Сионс слушал внимательно, и лицо доктора Леви светилось благодарностью. Сионсу тоже льстило, что с ним так серьезно разговаривает врач, ученый человек, к тому же избавивший его от одиночества. По-профессорски заложив руки за спину, он клонил голову к крошечному горбуну и вежливо кивал.
Осенью я уехал, так и не рискнув поговорить с Вирджинией о «бьюике». Завести с ней этот разговор было тем более трудно оттого, что каждый вечер на кирпичное крыльцо выходила Ева и смотрела в сторону кладбища, которое находилось за спортплощадкой. Она смотрела туда неотрывно, до темноты, и что самое странное — совершенно сухими глазами, хотя при жизни Макса глянуть на своего сына без слез не могла. И еще долгие годы, если на нашу улицу вечером сворачивал автомобиль, особенно на малой скорости, она молча наблюдала, как он подъезжает, потом поворачивалась к нему спиной и уходила в дом.