В такой ситуации утрачивают свой высокий смысл понятия гордости и терпения, мужества, жертвенности, долга. Необходимость выполнить приказ, каким бы абсурдным он ни был, оказывается превыше всего. Философия, этика на поверку выглядят не прочнее карточного домика, когда в дело вступает логика Темплтона: солдат должен быть солдатом, готовым противостоять агрессору. Сама энергия сопротивления внешне безукоризненной, а на деле изуверской логике такого рода, словно переходным трансформатором, перерабатывается армейской системой, чтобы в итоге дать ток нужного ей напряжения. Так, Маникс, восставая против Темплтона, на деле лишь помогает ему добиться своего. Так, Калвер тем исправнее выполняет свою задачу, чем ему отвратительнее ее бесчеловечность. И кажется, нет никакого выхода из этого мира сместившихся ценностей, где гонятся за врагом, которого не существует, но выжимают себя досуха, пока не остается только пульсирующая боль и равнодушие ко всему на свете.
В действительности Стайрон предоставляет своим героям возможность морального выбора. Драма в том, что герои не в состоянии ею воспользоваться. Калвер честно признается в этом перед самим собой — он «не выдержал испытания», ему не хватило мужества выйти из игры. Война осквернила его ум, сделав «всего-навсего морским пехотинцем», а он ведь мечтал стать свободным человеком.
Здесь ключ ко всему повествованию Стайрона. Если у Джонса вся ненависть была обращена против армии, то герои «Долгого марша» уже неспособны даже на это чувство — бессмысленно ненавидеть людоеда за то, что он людоед, — но проблема выбора для них хотя бы возникла, а над ней еще совсем не задумывались персонажи «Пистолета». В большой мере такой поворот темы определялся творческими особенностями Стайрона, чье внимание всегда приковано к этической стороне событий, идет ли у него речь о восстании рабов в Виргинии летом 1831 г. («Признания Ната Тернера», 1967) или о фашизме и Освенциме («Софи делает выбор», 1979).
Однако дали о себе знать и особенности всего духовного климата Америки 50-х годов, которым и по сути, и по хронологии принадлежит «Долгий марш». Война в Корее доносится на страницы этой повести только отголосками, и тем не менее, конечно, не случайно «Долгий марш» открывается сценой нелепой гибели восьми молодых солдат. Жестокостью и смертью был в то время перенасыщен воздух общественной жизни, стиснутой удавкой маккартизма. Не чувствовалось исторической перспективы, и тем ответственнее становился нравственный выбор каждого. Разными путями литература подходила к такой проблематике, уловив пока еще неясное, но все более активное — и особенно среди молодежи — брожение, сопровождавшееся поисками этических ценностей за пределами буржуазных норм отношений, вне того утилитаризма и насилия над свободной волей, которые так мучительно переживали стайроновские герои.
Явился новый тип персонажа. Это был чудак, изгой, упрямо не признающий неписаные законы общества и одинокий в своей обреченной борьбе со всеобщим своекорыстием, духовным убожеством, плоским рационализмом. Честь открытия такого персонажа принадлежит Дж. Д. Сэлинджеру. Но и на столь ярком фоне не потерялась повесть Трумена Капоте (род. в 1924 г.) «Завтрак у Тиффани» (1958), передавшая умонастроения конца 50-х годов, хотя ее действие тоже происходит в военные годы.
На почтовом ящике квартиры, где живет героиня этой повести, прикреплена карточка со странной надписью: «Мисс Холли Голайтли. Путешествует». В действительности Холли путешествует всего лишь из одного конца города в другой, и то нечасто; но карточка не лжет. Тесная квартира в ничем не примечательном нью-йоркском доме и все, что привязывает Холли к этому неуютному жилью, — это только одна, и не самая главная, сторона ее жизни. Только вынужденный компромисс с окружающим ее миром, только суровая проза существования, которую Холли сумела понять, но не хочет и не может принять в качестве конечного удела человека.
Пропахший деньгами мир требует от Холли умения обуздывать инстинктивное отвращение к вьющимся вокруг нее, как мухи, богатым подонкам вроде Расти Троулера. Все это не растлило ее душу, полную сочувствия к другим, ласки и какой-то ребяческой доверчивости к людям, если вдруг она встречает с их стороны не животный интерес, а участие, пусть даже притворное.