— Я привыкла, не боюсь темноты.
Джо поспешно сказал:
— Но я пойду с тобой, как всегда. Я тебя провожу.
— Не надо. Ступай домой. Иди с отцом.
Потому что кто-то другой тоже нуждался в этом мальчике, в общении с ним, в его опоре; она была слишком большой эгоисткой, цеплялась за него все эти недели, да и не потеряет она его, отослав с отцом домой, к матери: делить — не значит терять.
И, взяв корзины, она стала спускаться по склону; тихая радость переполняла ее.
Рут теперь сама не понимала, как могло ей прийти в голову менять кровать. Эта кровать была такой привычной, и в мягком углублении перины, податливо принявшей форму ее тела, она чувствовала себя надежно, как в люльке. А завтра будет пасха.
Лежа в кровати, она вдруг отчетливо вспомнила, какой разговор был у нее с Беном в прошлом году в страстную пятницу. Они гуляли в березовом лесу, но стало очень холодно, лицо и руки у нее ломило так, словно с них содрали кожу, голова раскалывалась от встречного восточного ветра, и они вернулись домой. Сама погода, казалось, говорила о том, какой это день. Где-то между двенадцатью и тремя часами пополудни небо совсем потемнело, в саду внезапно засверкали молнии и ураганный ветер заколотил в окна дома.
— Ты послушай только, что делается!
Бен поднял голову от книги:
— Говорят, на эти три часа птицы умолкают. Все смолкает, кроме ветра.
— А еще говорят, что в пасхальную полночь скот в хлеву опускается на колени.
— Да, есть еще такие, что верят в это.
— А ты?
— Ну, знаешь, как к этому подойти. — Он встал и шагнул к окну поглядеть на бурю.
— А в три часа солнце снова должно проглянуть?
— По-моему, сегодня даже раньше. Видишь?
Он показал на клочья облаков, разметанные ветром, словно ткань, разодранная безжалостной рукой, и на голубые просветы между облаками. На траве еще лежали градины, но они уже начинали таять.
Рут стала возле него. Он сказал:
— Когда-нибудь…
— Что — когда-нибудь?
Он ответил не сразу.
— Я часто думаю об этом. О смерти. В такие дни, как эти. Сегодня.
— Не надо!
Он поглядел на нее с удивлением.
— А ты разве не думаешь?
— Я… Не знаю. Но я не люблю страстную пятницу, хочется, чтобы она скорее прошла.
— Почему?
— Чтобы настала пасха.
— Но сначала должна же пройти пятница.
— Я пойду приготовлю обед.
— Рут! Ты думаешь когда-нибудь о смерти?
— Нет. Не знаю.
Хотя не так уж много времени прошло со дня мирной кончины крестной Фрай — а Рут тогда ведь думала о смерти, и ей казалось, что так и должно быть, все мудро и правильно. Крестная Фрай была очень старенькая и спокойно ждала смерти, принимала ее светло.
Рут покачала головой:
— Пока еще нет. О своей смерти или о твоей?
— Вот именно. О моей и о своей.
— Нет… Это когда мы станем очень старыми или очень больными. Тогда. Впрочем, я еще думаю о смерти, когда умирает какое-нибудь животное. Но это совсем другое дело.
— Почему другое? И почему мы не должны думать об этом? Ведь если ты подумаешь о смерти, ты же знаешь, что…
— Я не хочу о ней думать.
— Но ведь дело же не в ней. В конечном счете дело же не в ней. Разве ты не понимаешь?
— Это еще не значит, что мы должны думать о ней и говорить. Сейчас нет. Пока еще нет.
— Должны.
Она слышала все, что он говорил в тот день, и все запомнила, но по-настоящему так и не поняла.
— Как раз должны. Она вокруг нас, и внутри нас, и рядом. Это мы. И стоит тебе это понять, как она потеряет свое значение.
Рут с внезапным испугом схватила тогда Бена за руку, стараясь вернуть его себе, вернуть к действительности; когда он говорил так, ее страшила возникающая между ними пропасть, страшило то, что он, казалось, что-то знает и что-то может произойти.
— Не надо… Не надо говорить об этом, ты не должен говорить о смерти. Ты не можешь умереть, никогда, никогда. Я не позволю тебе умереть.
— Ах, Рут. — Он поглядел на нее как-то понимающе и печально. — Ах, Рут.
Ей казалось, что он только что сейчас, здесь, в тишине этой комнаты громко произнес эти слова, и она видела перед собой его лицо, каждую черточку. И ему была уготована смерть.
Она села в постели, потрясенная. Откуда возникло это? Откуда пришла к ней эта мысль? Ведь это была не припомнившаяся фраза и не игра воображения — это было познание истины, самой главной для нее истины. Ему была уготована смерть.
Она снова откинулась на подушки, не в состоянии этого осмыслить и вместе с тем зная, что это так. Она уснула, спала без сновидений и проснулась на жемчужно-розовой пасхальной заре от первого щебета птиц.