«А ее мать, товарищ Георгиева, заставила дочку написать нашему: „Раз у тебя большая родня, так и приезжай за невестой со всей родней, чтоб, как поведешь ее из дому, все бы село видело да чтоб и я почувствовала, что родила дочку, вырастила, а теперь выдаю ее в хорошие люди“» — это торопливый озабоченный шепот плотника. А над всем звучит мудрый, всепонимающий голос Филиппа: «Душа человеческая»…
В воскресенье мы поехали.
Костадин все предоставил нам — делайте что хотите. Перед тем как сесть в машину, я взглянула на него: бледный, осунувшийся, невыспавшийся, светлые волосы, утратив свой ореховый блеск, расстроенно свисают на лоб. Откуда-то появилась жена Филиппа, схватила жениха за ворот и воткнула ему в петличку белое шелковое перышко. На каждой свадьбе нужна такая женщина, уверенная, сильная, затянутая в новое платье и умеющая негромко, но внушительно распоряжаться. Только она обычно догадывается захватить в клеенчатой сумке все те мелочи, которые придают свадьбе красочность и аромат, но о которых все остальные, как правило, забывают.
Поехали…
Впереди — «братья» из вальцовочного цеха. Оба на зеленых мотоциклах, у обоих черные усы, прижатые мотоциклетными очками. На задних сиденьях — их жены в голубых куртках и шлемах, а в колясках, с головой укрытые чехлами, копошились детишки.
За ними — четыре «москвича». Вот уже не знала, что в моей группе есть такие богачи… И когда только Филиппова жена успела привязать к антеннам белые платочки?
А сзади дочиста отмытый грузовик Семо Влычкова. Впрочем, позже выяснилось, что самым последним героически трясся на своем мопедике тот самый парнишка, над бровью которого в день, когда нашлась готовальня, появился пластырь.
Когда я состарюсь и каким-нибудь холодным вечером почувствую потребность вернуть хоть крохотный кусочек юности, в сердце мое, наверное, придут и воспоминания об этой весенней свадебной поездке. И я увижу напряженное лицо Димитра Инджезова над рулем, опущенное стекло «москвича», за которым бегут цветущие деревья: белые, розовые, опять белые, белые, опять розовые.
Над селом мы остановились. Только сейчас я заметила, что Антонии нет с нами. Мы умылись у трехтрубой чешмы, а жены «братьев»-вальцовщиков исчезли в кустах и через минуту вышли в одинаковых голубых платьях. Неизвестно откуда в руках у «братьев» оказались охотничьи ружья. Весной, когда цветут сады, выстрелы звучат совсем не так, как осенью или зимой, когда ружья гремят в руках охотников и несут смерть. Со стороны села тоже ответили выстрелами.
Важно и медленно спускались мы с холма. В машине, идущей перед нами, мелькала светлая голова Костадина, зажатого плечами двух его соседей. За его спиной по краю сиденья вытянулись две сплетенные руки. У моста нас встретил паренек на красном мотоцикле, сделал круг, гребя по асфальту замшевыми туфлями, и повернул к селу. Наши мотоциклы рванулись следом, из-под полотнищ колясок высунулись чернобровые девчоночьи головки.
Нас ждали. Нас узнали. Все окна были распахнуты в сторону сбегающей с холма дороги. По улицам торопились мужчины в новых фуражках, бодро семенили старушки, неся в руках зеленые сковородки, на донцах которых еще белели магазинные ярлычки.
У большого кирпичного дома мотоцикл развернулся, разогнал клаксоном стайку детишек и замер у самого крыльца.
— Эй, сват, выходи! Встречай! — громко крикнул Филипп, встав посреди широкого двора, высокий, седой, красивый.
И завертелось пестрое колесо свадьбы. Это была настоящая, веселая свадьба, где было все. И подарки — сорочки со стянутыми в узел рукавами и веревка с развешанным на ней приданым, была даже пшеница, перемешанная с конфетами и мелкими деньгами, которую жена Филиппа выгребала из своей клеенчатой сумки и высыпала на головы танцующих. Пришел и фотограф, но ему так и не удалось вместить всех в кадр, как ни усаживал он нас на высоком крыльце и как ни пятился на помятые цветочные грядки.
Через несколько дней Костадин показал нам эти фотографии. На них получились он с женой, Филипп и его строгая супруга, держащая на коленях клеенчатую сумку, кумовья и родители невесты. «Братья»-вальцовщики лежали впереди, посадив между собой смеющихся детей. Больше никого не было видно. Мы стояли на второй ступеньке, и всем нам фотограф срезал верхнюю половину туловища. Только на плечах Костадина остались лежать чьи-то большие сильные руки, и даже на снимке было видно, как они черны. Мы долго смеялись, пытаясь угадать, кому они принадлежат. Двадцать восемь мужчин было в группе, и у всех были такие руки.