— Какие же это секреты? Просто умолчание. Ты же ведь до сих пор молчишь, что сбойка туннеля должна произойти двадцать девятого мая.
Лицо Михаила внезапно напряглось и стало чужим.
— Вот именно, двадцать девятого мая. Ты отлично осведомлена, но неужели ты думаешь, что твоя осведомленность чему-нибудь поможет?
— Да, — сказала я. — По крайней мере утром двадцать девятого, уходя на работу, тебе не нужно будет притворяться веселым.
— А тебе очень хочется видеть, как я не смогу завязать ботинок, потому что руки у меня будут трястись от страха?
В голосе Михаила незнакомо сверкнули острые лезвия, впились в мягкую оболочку его прежних слов и сорвали ее. Михаил защищал свою гордость от всех, даже от меня. Вот она, самая характерная и самая болезненная черта человека, с которым мне предстоит прожить всю жизнь. Что ж, придется иметь это в виду и, когда потребуется, незаметно гасить ее или терпеливо лечить. Я подошла к Михаилу и положила ладони ему на грудь под расстегнутый ворот рубашки:
— Зачем ты шутишь? Разве я могу представить тебя испуганным? Просто мне хочется, чтобы мы всегда оставались естественными.
Мы проговорили с ним допоздна.
Починенный телевизор соседей беспрепятственно познакомил нас сквозь тонкую стену со всей своей программой, успокоил слушателей насчет завтрашней погоды, которая опять будет солнечной с незначительной облачностью, объявил, что повторение урока английского языка начнется завтра в десять часов утра, пожелал всем спокойной ночи и замолк. Немного спустя, услышав ровное дыхание Михаила, я набросила на плечи кофточку и вернулась на кухню проверять классные работы. Сейчас меня удивил Мариан. У мальчика изменился даже почерк. Я заглянула в конец тетради. На последней странице ученики по моему требованию записывали план сочинения, и часто эти планы помогали мне отчетливее увидеть новое, разбуженное движение их мысли. Под десятью пунктами плана Мариан, вероятно обдумывая, с чего начать следующую строчку, нарисовал два пикирующих самолета. Он и Филипп получили по шестерке. Тетради Антонии и Ивана Дочева лежали рядом. Я вспомнила, что еще до звонка горноспасатель угловатым движением положил их на кучку лежащих на кафедре тетрадей. Вот уже неделя, как он сидел на одной парте с девушкой, и я не знала, радоваться ли мне этому или бояться. Оба получили по четверке с плюсом. Они выбрали одинаковые темы, но было видно, что достоинство шахтера ни разу не позволило ему заглянуть в тетрадь Антонии. Только одному из всей группы пришлось поставить двойку. Может случиться, что осенью ему придется сдавать дополнительный экзамен. Если меня к тому времени сократят, то осенью Андреева или Киранова смогут решить его судьбу более уступчиво. Последнее время я все чаще думала о сокращении. В течение года я не вспоминала о нем целыми месяцами, и хорошо, что это было так.
За окном, в темной весенней ночи, маневрировали поезда, выбирая себе рельсы на следующий день. Из раскрытой балконной двери тянуло запахом молодой тополиной листвы, которую то и дело обдавали клубы дыма.
Утром меня разбудил телефон.
— Тебя, — протянул мне трубку Михаил. — Женский голос.
Звонила Антония. Вероятно, из какой-нибудь городской будки с выбитыми стеклами, потому что было слышно, как рядом проносятся грузовики и покрикивает продавец воздушной кукурузы. Девушка извинялась, что беспокоит меня так рано, и спросила, можно ли ей зайти к нам.
— На десять минут… Хочу посоветоваться… очень важный вопрос.
— Приходи, немедленно приходи, Антония! — ответила я.
— Очередная воскресная консультация? — сонным голосом осведомился Михаил.
Не успела я застегнуть платье, как тихий и неуверенный звонок вызвал меня в прихожую. На пороге стояла Антония. Даже при свете слабой лампочки было видно, как она бледна. Маленькая холодная ладошка дрогнула у меня в руке, и девушка позволила отвести себя в комнату. Она примостилась на самом краешке кресла, словно бы желая уверить меня в краткости своего раннего визита. Другие ученики тоже иногда приходили по воскресеньям, и меня всегда волновал первый, откровенно любопытный взгляд, которым они с самого порога окидывали комнату. У меня было ощущение, что я впускаю их прямо в свою жизнь, что даже заглавия стоящих в шкафу книг раскрывают им мою душу, а выбор глиняных фигурок и картин меняет или дополняет их представление обо мне. Сильнее всего я волновалась, когда знакомила своих учеников с Михаилом, и страшно радовалась, что он им нравится. Однако Антония даже не взглянула на комнату. Вопрос, с которым она пришла, жег ее, и бедняжка, видно, собирала последние силы, чтобы его высказать.