Я заглянула в ее чашку и очень серьезно сказала:
— Она сообщила бы, что, во-первых, за классную работу ты получила четыре с плюсом, что, во-вторых, молодая темноволосая дама только что пригласила тебя обедать, хотя пока у нее ничего к обеду нет и сама она понятия не имеет, чем будет тебя угощать.
— Нет, нет… спасибо, я пойду, — смущенно сказала Антония. — Я только попрошу у вас стакан воды.
Девушка ушла, и после нее в комнате осталась пустая солнечная тишина. Стеклянная дверь спальни тихонько открылась, Михаил остановился за моим креслом.
— Ты опять все слышал? — с усталой иронией спросила я.
— Слышал, — признался Михаил и поцеловал мои закрытые глаза.
26
— Велено на большой перемене всем спуститься в учительскую, — сказала мне Киранова. — Директор будет раздавать ленты на завтра.
— Какие ленты? — удивилась я.
— Ах, верно, ты ведь еще не знакома со здешними порядками. Каждый год перед праздником славянской письменности у нас составляется список тех, кому должна быть выдана лента с надписью «отличник». Для этого вчера директор и собирал журналы. Впрочем, я видела список — на твою группу приходятся две ленты. У меня четыре, — с притворным безразличием добавила она. — А у Андреевой, представь себе, целых семь.
— Я слышала, что у нее действительно хорошая группа, — прервала я.
— Это верно, — тактично отступила Киранова. — Но я никогда не соглашусь с ее «гуманизмом», который только распускает учеников, приучает их считать всех остальных преподавателей придирами и педантами. Подобный гуманизм, по-моему, вообще вреден в современной школе.
До сих пор тень предстоящего сокращения только скользила надо мной, теперь я впервые осязаемо почувствовала ее враждебный холод. Интересно, что Киранова говорила Андреевой обо мне?
Директор превратил раздачу лент в маленький школьный праздник. Он по одному вызывал руководителей групп, вручал им шуршащие полосы бумаги и торжественно пожимал руку. На его светлом, хорошо выбритом лице было видно настоящее волнение. Человек этот поистине умел создавать ритуалы и отдавался им всей душой. Очень скоро я убедилась в искренности его волнения, когда мне пришлось вручать ленты Филиппу и Мариану.
Группа затихла. Я вызвала обоих к доске и подняла ленты над открытым журналом, не зная, с чего начать. В такие минуты в моем измученном мозгу коварнейшим образом бесчинствует легковесный словарь шаблона. Я еле удержалась, чтобы не сказать: «За отличные успехи руководство техникума, в связи с завтрашним праздником…»
Мальчик и пожилой мужчина смущенно переминались у кафедры. Я молча протянула им ленты и, как это десять минут назад сделал директор, неожиданно для себя самой горячо пожала им руки.
Мариан двумя пальцами взял ленту за кончик плодожил на парту, а Филипп старательно свернул ее и спрятал в свой кожаный портфель. Острые складки ленты получились даже на фотографии, которую мы сделали на следующий день на демонстрации. Утро было солнечным, и снимок вышел очень отчетливым: вся наша группа, я в центре, по обе стороны от меня Мариан и Филипп с лентами через плечо, а в первом ряду, прижавшись к белому платью Антонии, улыбалась младшая дочурка Семо Влычкова. Объектив случайно поймал и стоявшего сбоку старого инженера по горным машинам, как раз тогда, когда он украдкой поглядывал на кичливую участницу хора в красочном фракийском наряде. Этот же снимок помог мне узнать еще кое-что, не замеченное во время демонстрации, потому что тогда Киранова совсем сбила меня с толку. Она подняла настоящую панику по поводу того, кто из преподавательниц будет ассистировать директору во время торжественного марша перед трибуной. Я обнаружила также, что из-под отворотов черных пиджаков Филиппа и Семо Влычкова выглядывают золотистые краешки орденов и… что Антония и Иван стоят рядом. Но радость моя по этому поводу оказалась преждевременной.
Когда в понедельник я открыла дверь моего класса, то, не успев еще дойти по скрипучему паркету до кафедры, поняла — случилось то, чего я больше всего опасалась: шахтер оставил парту Антонин и мрачный, как замурованное окно, опять сидел с Марианом.
Прежде всего я взглянула на девушку. До конца своих дней не перестала бы я проклинать себя, если б увидела в ее глазах обвинение, но черные зеницы горели только скорбью и обидой. Через силу я спросила одного ученика — парнишка хотел исправить тройку, — но я так рассеянно слушала его ответ, что, не желая быть несправедливой, пообещала вызвать его еще раз. Потом наскоро объяснила урок и, не дожидаясь звонка, вышла.