«Эй, вы кто же такие, а?»
«Англичане», — ответил я еще прежде, чем увидел чауша (это чин в турецкой армии, равный нашему сержанту). Он выскочил из-за уступа, засыпанного снегом. Тщедушный чернявый человечек — возможно, курд. Глазки его уставились на меня с подозрением.
«Всемогущий Аллах! — воскликнул он. — Что вам тут надо?»
«Да вот ездим, смотрим…» — отвечал я.
Он еще сильнее вытаращил глаза, потом обернулся к своим людям, укрывавшимся за скалой, и крикнул:
«Подите сюда! Тут двое ингилезов пожаловали поглядеть на нас. Идите, идите, пускай глядят». — Он засмеялся. Подозрительность исчезла. Полагаю, что мы являли для него зрелище не менее потешное, чем он для нас. Взять хотя бы меня. Вы видите, каков я. (Барнаби для вящей наглядности вытянул свои руки и ноги.) Добавьте к этому, что на голове у меня был желтый кожаный берет. Из той же мягкой кожи было и верхнее мое платье, и высокие гамаши. О Рэдфорде уж и не говорю — он был в жокейской шапочке и длинном шарфе, концы которого свисали на грудь.
Турок оказалось человек десять, они так же пялили на нас глаза, как и чауш. По их словам, с ними был тут офицер, но он спустился в город проведать свой гарем. Он был местный.
«А вы что делаете здесь в такой холод?» — спросил я.
«Пушки стережем!» — ответили они все разом. И повели нас смотреть. То были два стальных дальнобойных орудия, укрепленных между скал на северном склоне холма.
«Вы стережете только или стреляете тоже?»
«Они сами стреляют», — было мне ответом.
«Хорошо, что русские далеко», — заметил я.
«Какое далеко? Мы их еще поутру на том берегу видали».
«На каком берегу?»
«Да вон, напротив!» — они указывали на другой берег Марицы, где тоже виднелись строения.
Я вынул бинокль и стал внимательно исследовать противоположный берег. Но ничего не обнаружил. То есть увидел снова дома, а за ними занесенную снегом, безлюдную, безмятежную равнину.
«Удрали они! — объяснил чауш. — Как мы пальнули по ним! И с других холмов тоже. Да и пехота начала поливать огнем… Жаль только, наши мост красивый сожгли!..»
Мост еще дымился. Не опасность, а страх погубил его. И как впоследствии стало ясно, страх же обрек на пленение замешкавшиеся турецкие части. Но в ту минуту меня больше занимали русские, появившиеся и затем исчезнувшие. Вероятней всего — разведывательные разъезды. Тем лучше, думал я. Готовность города к обороне остудит их пыл и замедлив наступление. А это и было целью Сулеймана.
Но и другие мысли тоже не оставляли меня, покуда я объезжал холм. Я смотрел на раскинувшийся во все стороны город, на вздыбленные силуэты других холмов, на темную реку меж белых берегов. По эту сторону турки и болгары, размышлял я. А где-то вдали русские. Встреча двух разных миров! И разве впервые сегодня? Быть может, великий Филипп на этой самой скале чертал план своего будущего города? Мысленным взором видел я зубчатые контуры стен и башен. И как рушит их и сметает с земли стихия столетий, как она все преображает. И вот былой Филиппополь становится Пулпудевой, затем Тримонциумом, затем Филибе и, наконец, превращается в Пловдив. Проклятье! Я, кажется, опять увлекся. Сознаюсь, история — это моя слабость.
Однако, пожалуй, довольно об этом холме и вообще о прогулке по городу. Четверть часа спустя я был уже внизу по дороге в штаб. Неподалеку от вокзала меня обогнала пролетка. В ней сидел господин в серой шляпе — единственное, что я в первую минуту успел заметить. Но затем он обернулся, и его лицо с бакенбардами, в очках показалось мне знакомым. Я пришпорил лошадь. И мы почти одновременно воскликнули: