Едва войдя к себе, Андрей, не раздеваясь, бросился на кровать. Он курил и пытался убедить себя, что ему ужасно скучно…
Послышались шаги тетушки Минки, с подносом в руках она вошла в комнату. Зажгла свет и засуетилась возле стола.
— Есть хочешь?
— Нет, спасибо, — ответил Андрей, однако тетушка Минка не уходила, а со смущенным видом продолжала разглаживать складки на скатерти. На ней была грубая ночная рубашка, в которой он привык видеть ее каждое утро, но сейчас в ее волосах не хватало закруток.
— Будешь спать?
— Не знаю, — сказал Андрей и сел на кровати. Он улыбнулся, думая, что ей это будет приятно. Было что-то гротескное и сильное в ее крупной фигуре. Она несколько раз вздохнула.
Андрей чувствовал, что она взволнованна, что настроилась на длинный разговор, а ему хотелось побыть одному. На подносе лежало крылышко цыпленка, посыпанное красным перцем, виноград и хлеб.
— Я хочу тебя спросить кое о чем, — смущенно начала она, по привычке засучивая рукава. — Это правда?
— Что правда?
— Мне вчера сказала жена офицера, а ей сказала учительница из детского дома…
Андрей замолчал и принялся перелистывать какой-то старый журнал, неизвестно как попавший в эту комнату еще до его приезда в город. Он делал вид, что читает по строчке то здесь, то там, но на самом дело прислушивался к тишине, залившей дом. Никогда в жизни он еще не ощущал такой тишины — как в старой библиотеке, полной древоточцев. В этом городе он впервые узнал, как может молчать дом. Он пытался доказать себе, что ему скучно…
— Но она убила ребенка. Господи, такая негодяйка, а расхаживает себе, будто ничего не случилось…
— Неизвестно, — мягко улыбнулся Андрей. — Возможно, сестра Бонева не виновна. А почему ты не ложишься?
— Она отравила мальчонку, и ты еще защищать ее станешь?!
— Моя работа, — все так же вежливо продолжал Андрей, делая усилие, чтобы голос его звучал спокойно, — обязывает меня защищать и виновных людей. На то я и адвокат.
— Ничего не понимаю… — Тетушка Минка говорила взволнованно и отрывисто, и Андрей почувствовал, что ничего не объяснит ей. В окне виднелись листья винограда; освещенные, они казались нереально белыми.
За столом сидела тетушка Минка, словно олицетворение того упрека, который Андрей так ясно уловил в ее словах. Она, по-видимому, напряженно думала. Андрей был убежден, что она как-то особенно, по-своему, любит его, и именно эта любовь будит в ней противоречивые чувства. Он слышал, как она взяла поднос и, не загасив света, тихо притворила за собой дверь.
Андрей переоделся в пижаму и попытался решить ребус в газете «Трезвенность», которую выписывал дядюшка Киро, но, когда дошел до слова из пяти букв, означающего название безалкогольного напитка, бросил. Открыл чемодан, вынул фотографию Юлии.
Это была старая фотография, которую Юлия подарила Андрею за год до окончания его службы в армии. Она, очевидно, позировала, и неумело, однако из-под искусственной строгости лица проглядывала самая обыкновенная улыбка. Улыбались уголки ее глаз, и в этом их выражении угадывались тревога и страх. Он провел ладонью по глянцевой поверхности снимка, на обороте которого стояла отчетливая надпись: «Андрею, с надеждой».
9
Мы возвращались из театра… Шли через парк по моей любимой аллее. Сели на скамейку, где я любила сиживать, готовясь к экзаменам. Андрей продирался через кустарник, а я дернулась за него сзади, словно слепая. Было невероятно душно и темно. Ветер словно бы влез на высокие ветви и создавал ощущение скорее неподвижности, чем прохлады.
— Я хочу показать тебе мою любимую скамейку… — с трудом проговорила я и подождала, пока он сядет рядом. Я надеялась, что он, по крайней мере на мгновение, замолчит и послушает меня. Я почувствовала, как он взял мою руку, но лица его разглядеть не могла. Нас окружали старые, уже вымирающие сосны; небо было чуть светлее, и, чтобы не впасть в меланхолию, я старалась смотреть вверх. Я не решалась встать. Какая-то влюбленная пара затащила сюда скамейку, краска облупилась, и на ней отчетливо виднелись пронзенные кинжалами сердца и неприличные слова. После третьей сигареты Андрей оставался таким же оживленным, перемена в его настроении, в сущности, была едва уловимой.