Сестра Бонева в новом костюмчике «миди» являлась олицетворением только своей собственной сущности, и Андрей, понял, что она самая заурядная женщина, его любовница. «Такую на каждом углу встретишь…», — глупо рассуждал он. Затем пришлось прибегнуть к улыбке, которая и не замедлила выползти на его губы.
— Конечно, мы будем видеться…
Андрей повернулся и пошел следом за своими коллегами, которые уже спускались по лестнице. Оба оживленно беседовали с таким видом, словно уже позабыли о деле. Они торопливо сбежали вниз и купили сигареты в киоске возле судебной палаты.
В «москвиче» включили радиоприемник, и Андрей устроился на заднем сиденье. Следовало испытывать гордость, и он испытывал ее.
— О чем ты задумался, у тебя такой вид… — сказал «гражданский» истец и неизвестно почему рассмеялся. Андрей увидел его желтые зубы, похожие на речные камни, покрытые плесенью и залитые солнцем.
— Я устал, — признался он и ссутулился.
С поля поднимался бледный пар, который постепенно рассеивало солнце. Влажная земля дымилась, как будто хотела отделиться — от себя самой, чтобы слиться с воздухом.
«Во-первых, — диктовал ему рокот мотора, — адвокат всегда обязан защитить своего доверителя независимо от того, виновен он или не виновен. Во-вторых, зачем после того, как из-за небрежности загубили одного человека, разбивать жизнь другого? И, в-третьих, — Андрей хотел убедить себя в жестокости Города, — что означает слово возмездие? Это элементарная связь людей, чувство, которое их объединяет и создает ощущение какой-то их общности, это страх каждого в отдельности…»
Андрей почувствовал, что его сильно мутит. Эти рассуждения должны были успокоить его совесть, но она дремала где-то в нем, нетронутая. Так, наверное, боксер страдает из-за того, что победил своего соперника, — ведь ради победы пришлось бить кулаками по лицу. Не совесть, что-то другое мешало Андрею почувствовать себя свободным. Что-то ускользало от него в момент долгожданной победы, самоутверждения…
— Выпей аспирину, и пройдет…
— Да… — рассеянно ответил Андрей.
На горизонте всплывали тополя, струившиеся вдоль Дуная, но нигде не было видно Юлии. Шоссе напоминало беспорядочно раскрученную ленту пишущей машинки. Казалось, оно непрестанно приближает сестру Боневу и отдаляет его от Юлии. Юлия становилась недостижимой. Мысленно он стискивал ее руки, но видел, как с легкой болезненной улыбкой она выскальзывает. Умоляющая и нежная, она походила и на мать и на девочку. Ее белое платье было в чернилах…
«Надо было не так, — устало думал он, — не так надо было». Предстояло все начинать сначала, а он не знал как. Предстояло съехать с квартиры тетушки Минки, а он не знал, как он это сделает, ничего не знал, потому что уже не мог без Юлии, без самого себя…
Он смотрел на простиравшееся вокруг поле, и ему казалось, что в свои двадцать семь лет он слишком молод. Какая-то тупая, безмолвная боль стучала и стучала в его сознании:
«Где моя мантия?.. Данте мне мантию и весы…»