«Ты здешний житель и, наверно, бывал в этих местах?» — шепотом спросил я бая Николу.
«А как же? Конечно, бывал. Да ведь тьма непроглядная, а тут еще туман, будь он неладен… Хотя постой, мистер, постой… Вон там взгорок… Вспомнил! Так и есть! До города миль пять-шесть… — заявил он с уверенностью. — Скоро будет дорога, что идет вдоль Марицы. Широкая дорога, хорошая, я тебе верно говорю, мистер. Прямиком до самой Мараши идет».
«Тс-сс! Говорите тише!» — К нам подошел Зенкевич.
Он был совсем юный и такой светловолосый, что бровей было не разглядеть даже вблизи.
«Он здешний житель и знает местность», — сказал я.
«Тогда пусть он и ведет, — с нескрываемым облегчением произнес подпоручик. — Веди, братушка, указывай дорогу».
Я употребляю слово «братушка», то есть брат, и нарочно не перевожу его. Оно так и прошло через всю войну — неповторимое, душевное слово, которым порабощенные болгары наградили своих освободителей — русских. Оно стало у обоих этих народов символом, нарицательным именем.
И бай Никола повел нас. Я еще в самом начале рассказывал вам о нем. То был человек бывалый. Сильный, проворный. Зенкевич, я и оба драгуна с трудом поспевали за ним. По колено проваливаясь в снег, мы обогнули какой-то пригорок, перешли по замерзшему руслу какой-то речушки, вскарабкались на другой ее берег. Там шла полоса кустарника, а сразу за ним открылась дорога, о которой говорил бай Никола. Ветер свистел и гудел в телеграфных проводах. Костры турецких биваков тянулись теперь прямо за дорогой — оранжевые, блекло-кровавые. Темные человеческие фигуры оживляли их, прочерчивали, служили им обрамлением.
«Надобно узнать, сколько их», — сказал подпоручик.
«А я подберусь поближе», — предложил бай Никола.
«Одному всех не сосчитать», — возразил Зенкевич, и мы рассыпались цепочкой. Подпоручик в середине. Драгуны с одного бока от него, мы с моим бай Николой — с другого. Медленно-медленно продвигались мы во тьме, вначале пригнувшись, потом ползком. Снег забивался в рукава, за воротник. Плечи, локти занемели. Я знал — все это несовместимо со статутом корреспондента нейтральной державы, и минутами сожалел о том, что вступил в игру. Но вместе с тем — какое приключение, боже правый! Подбираешься к вражеским кострам, весь обратившись в зрение и слух. Если обнаружат тебя — конец. Бураго предупредил: мой паспорт не произведет на них никакого впечатления!
Дорога была последним препятствием, но слишком открытым. Кроме того, за ней, вероятней всего, ведут наблюдение сторожевые посты. Да и костры, что находились напротив меня, горели особенно ярко. Я не решился пересечь дорогу. Предпочел исследовать турецкий лагерь с помощью бинокля. Вокруг костров сидели солдаты, освещенные огнем или терявшиеся в тени. Я принялся считать. Их были сотни. Пехотный батальон? Либо же полк? Они ужинали. Слышалось позвякиванье медных котлов. Потом долетела песня — игривая мелодия и одни и те же повторяющиеся слона, смысл которых был мне недоступен.
Неожиданно услыхал я справа от себя шаги. Усталые или ленивые, они медленно приближались, отчетливо похрустывал снег. Прежде, нежели часового, увидел я луч карманного фонаря, то рассекавший темноту, то гаснувший.
Осторожность требовала отползти назад, в кустарник. Но я боялся обнаружить себя малейшим движением. Лишь плотнее приник к земле, чуть не зарылся в снег и замер в ожидании.
Сколько я ни вглядывался, ни вслушивался, часового не было. Из темноты донесся лишь какой-то глухой звук, будто кто-то споткнулся и упал. Я уж думал, что часовой повернул назад либо почуял недоброе и сбежал, но минутой позже раздался голос бай Николы:
«Пошли назад, мистер! Все в порядке!» — шепнул он, подползая ко мне.
«В порядке?!».
«Я его скрутил. Ему лучше знать, сколько их тут».
Только тогда различил я лежавшего на земле турка. Рот заткнут, руки связаны. Не стану рассказывать о том, как мы снова сошлись впятером, как потащили перепуганного своего пленника к эскадрону. Мы направили на него свет его собственного фонаря, а когда вынимали изо рта кляп, бай Никола сказал ему по-турецки несколько, слов. Интонация подсказала мне их смысл.
«Спроси, какого он полка», — приказал Бураго, наклоняясь с седла.
Несчастный турок заморгал, затрясся. У него перехватило горло, и язык еле ворочался.