— Помилуйте, доктор, какие у меня могли быть грехи? — запротестовал наш хозяин. — Заверяю вас, господа, что никогда не чувствовал я себя большим праведником, нежели в те минуты! Да, признаюсь, я любовался этой девушкой, ее личиком, на которое вернулся румянец, ее губами, бровями вразлет; пытался перехватить ее взгляд, но увы, между нею и нами словно воздвиглась преграда из стекла, делавшая невозможным любое соприкосновение. А потом я вдруг увидел, что Вета сдвинула брови, выражение лица стало неприязненным, даже враждебным. Причиной тому был Фрэдди, это я понял сразу. Привыкший при любых обстоятельствах побеждать, он, вероятно, решил испытать свои чары и на новом своем караульном. Не спорьте, дорогой мой, вы смотрели на нее и так вызывающе улыбались, словно истинный Дон Жуан! Но девушка сказала своим нечто вроде: «С какой стати это пугало на меня уставилось?», а потом неожиданно вынула из кармана полушубка маленький револьвер, навела его на вас и, если не ошибаюсь, по-турецки ледяным топом произнесла:
«Извольте сесть там, в углу — не то берегитесь!»
Нет, это было выше моих сил. Я хотел объяснить Вете, что пленникам придется частенько выходить и возвращаться, но меня душил смех, и я не мог произнести ни слова. Да и как объясняться с барышней о материи столь деликатного свойства? Пусть выпутываются сами! — решил я. Взял свой альбом и поспешил уйти. Пушечные залпы продолжали разрывать тишину ночи.
Я послал бай Николу в большой барак за фонарем и в ожидании его возвращения, хотя было и темновато, сделал несколько набросков. Вот они, — Миллет вынул из груды рисунков три-четыре листа.
Первый из них мы уже видели — тот самый, на котором были изображены орудия и грязное небо.
На остальных были силуэты — одни четкие, на фоне огненных вспышек орудий, другие — призрачные, расплывающиеся на снегу.
— Вот теперь эти рисунки уже многое говорят зрителю! — вступил, в беседу Карло. — В этом смысле вы были правы, Мишель, назвав их «миром войны». Поистине многоликий мир.
Я невольно перевел взгляд на доктора Паскье. Возразит или согласится? Но он о чем-то задумался, и на его тонком лице, украшенном золотой оправой очков и пышными усами, застыло мечтательное выражение.
Внезапно — и уж позвольте, кстати, добавить, что так с нашим композитором бывало всегда, — раздался его голос:
— Что же дальше, Миллет? Мы ждем! Узнаем мы наконец развязку?
Собственно, нетерпение Пшевальского (или Пжевальского) не должно было удивить нас. Но тон… Какой у него был тон!
— Вы уже требуете развязки, ясновельможный пан, тогда как я в тот час еще стоял и ждал, пока мне принесут фонарь, — сказал Фрэнк, резко повернувшись к нему. Затем, обращаясь уже ко всему обществу, продолжал: — Итак, я стоял и ждал. Холод, казалось мне, с каждой минутой становился все более лютым. Я пытался укрыться от него позади скал. Но ледяной ветер и там настиг меня, он умудрялся огибать скалы, бился о них, завывал. Напрасно запахивал я плотнее свою подбитую мехом шинель, притоптывал, растирал ладонями лицо. А каково было драгунам возле орудий? Позвольте напомнить, что всю вторую половину дня они сновали с одного берега на другой. Бутылки синьора Винченцо пришлись очень кстати — все эти коньяки, мастика, водка и чисто болгарские ракии — сливовица, гроздовица, с которых и начался наш разговор! Да, спирт спас лошадей, иначе бы они замерзли; а сейчас драгуны согревали спиртным себя. Но я не замечал этого до тех пор, пока появившийся наконец бай Никола не принес мне вместо фонаря сливовицы.
«Хлебни, мистер, хлебни, погрейся», — сказал он, подавая мне бутылку.
Сам он уже основательно согрелся таким образом.
«Батюшке я тоже отнес бутылочку. И англичанам, как-никак и у них душа человеческая!» — извиняющимся тоном добавил он.
Уж не в первый раз слышал я от него об этой человеческой душе. Сделав глоток-другой, я проследил за действием ракии. В желудке у меня потеплело.
«Где фонарь?» — спросил я.
«Какой фонарь?»
Мысли его явно были где-то далеко.
«Ты уж прости, мистер, но помнишь наш уговор?»
«Уговор?!» — Я не мог понять, какое это имеет отношение к фонарю. Поднялся, заглянул ему в лицо и увидал знакомое мне нетерпение, теперь уже властное, неукротимое.
«Да, мистер, уговаривались мы с тобой, так что не поминай лихом, пришла нам пора расстаться».
«Как? Сейчас?!»
И тут вдруг мне стало ясно, о чем он. Да и чего уж яснее — когда вся его жизнь имела единственную цель: вновь обрести свою обожаемую Теменугу!