Общество расселось — доктор Паскье между обеими Элизабет, Мишель и Карло по обе стороны от Марго, Фрэд Барнаби прилег на иноземный мохнатый ковер, вытянув чуть не до середины мастерской свои неестественно длинные ноги, композитор Пшевальский (или Пжевальский, я так и не уразумел, как правильнее) неподвижно застыл на подиуме для натурщиков. Я же забился в нишу за мольбертом — не стану скрывать, к превеликому моему удовольствию, ибо оказался в тени и уединении. Всех видел, все слышал, не будучи принужденным участвовать в разговоре. Рядом высилась огромная кипа рисунков, которые я и принялся с интересом рассматривать, пока Фрэнк наполнял бокалы гостей августейшим напитком. И снова на каждом листе представала передо мной война. Одна лишь война.
На этом и следует построить статью, размышлял я. Вначале несколько слов о художнике, его жизни, полученном образовании, о его странствиях. И о том, что во время последней кампании Фрэнк не просто присылал зарисовки той или иной газете, что его талант служит гуманности, Человеку. А может быть, лучше сказать: Человеку, который улыбается вопреки страданиям и смерти… Я поймал себя на том, что, взяв с мольберта карандаш и лист бумаги, набрасываю строку за строкой лавину скорописи и сокращений, то бишь свою статью, которую затем останется лишь подправить. Однако избранное направление может увести меня в сторону от цели. Перед искусством стоят ныне иные проблемы — я сегодня своими глазами видел это в Салоне. И хулы и похвалы — все бурление страстей молодого поколения художников относилось прежде всего к обновлению формы. Я мысленно опять увидел яркий колорит, воздух, струящийся с полотен, импрессию, эскизность, смелость, свободу композиции. Припомнил споры, имена, пристрастия. Нет никакого сомнения. Все яснее становилось мне, что Фрэнк Миллет находится вне этой волны.
— Приятно удивлен! Весьма, весьма удивлен! — приговаривал доктор Паскье. Речь, как выяснилось, шла о рисунках — тех, что висели на стенах мастерской. — Совершенно новый стиль! Эмоциональный! Все интригует, приковывает внимание. Но вы позволите мне сделать оговорку? Отметить один пробел?
Фрэнк, махнул рукой, как бы говоря — стоит ли дискутировать? Но невеста его ринулась в бой.
— Нет, нет, продолжайте, доктор! Говорите без обиняков! — воскликнула она. Мне начинала нравиться ее непосредственность. — Вы считаете, чего-то недостает?
— Либо, наоборот, кажется излишним! — смеясь, ввернул Карло.
— Излишним?! Вы, очевидно, имеете в виду… Говорила я вам, Фрэнк! Эта кровь повсюду…
— Помилуйте, где же вы видите кровь? — прервал ее Барнаби. — Все рисунки углем или в карандаше…
— Хотелось бы чуть больше интимности… — вновь вступил в разговор доктор Паскье. — Какие-нибудь, скажем, сцены в гареме могли бы освежить… Вспомните Энгра, друг мой. Его «Турецкие бани» не просто шедевр…
— Позвольте, доктор! Да ведь здесь представлен целый мир, во всей своей завершенности! — возразил Мишель. Найденное им определение пришлось мне по душе. Я приписал на листке сбоку: «Мир войны». А Мишель тем временем горячо убеждал художника: — Ответьте ему, маэстро! Вы непременно должны ему ответить!
— Бокалы полны. Выпьем, господа! — улыбаясь, сказал Фрэнк. — Впрочем, известно ли вам, как пьют водку русские?
Поскольку большинству процедура была неизвестна, он незамедлительно нам ее продемонстрировал. Напиток выливается прямо в глотку и заедается кусочком сала или ветчины. Мы старательнейшим образом выполнили урок. Несмотря на это, маленькая англичанка закашлялась, и доктору Паскье пришлось долго похлопывать ее по спине, чтобы унять кашель.
У Элизабет Меррил на глазах выступили слезы, но она держалась стойко.
— Я ничего не почувствовала! — уверяла она. — А вы, мистер Барнаби?
— Мне этот дьявольский напиток знаком, — отвечал путешественник. И, помолчав, обратился к художнику: — А мастику вы пили, Фрэнк? Помнится, там еще были какие-то ракии… сли-во-вица… гроз-до-ви-ца… А?
Миллет с живостью обернулся:
— Фрэдди, вы славитесь своей феноменальной памятью! Как? Неужели вы все забыли?
— Я? Я спрашиваю, помните ли вы!