— Хорошо, что ему не привиделись понтонные мосты! — рассмеялся Карло.
— Да, теперь это выглядит смешно и наивно, — кивнув, подтвердил Барнаби. — Но в тех обстоятельствах все казалось возможным. Знаете ведь: у страха глаза… И сверх того помните — мы были арьергардом. Так или иначе, полученные известия лишь укрепили Сулеймана в намерении изжарить русских, как барашков в байрам. И полчаса спустя «байрам» начался. Мы с Бейкером были приглашены участвовать в пиршестве.
Спешившись, увязая в снегу, приближались мы к лесу, укрываясь за кустами и деревьями. Пелена тумана, уже разорванная ветром, была защитой ненадежной. Поверьте, ничто так не изнуряет, не лишает сил, как ощущение, что ты — движущаяся мишень, взятая на мушку невидимым неприятелем. Да, каждую секунду ожидали мы, что в нас начнут стрелять. Говоря «в нас», я имею в виду Валентина и себя. На самом же деле впереди него и меня двигалась солдатская цепь. За нею, шатаясь под тяжестью ноши, навьюченные бочонками мулы. Где-то сбоку находился и Сулейман со своим штабом.
«Странно… Отчего они не стреляют?» — проговорил Бейкер.
«Пока мы собирались, русские, быть может, уже унесли ноги», — заметил я.
«Едва ли. Если они переправились сюда — значит, с какой-то целью».
Я мог бы возразить этой аксиоме, кажущейся столь неопровержимой для всякого, кто носит погоны. И все же молчание противника беспокоило меня. Чем далее продвигались мы, тем необъяснимей оно становилось. Наконец турецкая цепь подошла к опушке. Поползла между деревьями. За нею двинулись и мы, Бочонки с керосином. Главнокомандующий. Солдаты уже успели набрать груды хвороста.
«Обкладывайте стволы! Ближе! Ближе! Обдайте керосином! Во славу Аллаха! Живее! Проворнее! — кричал неутомимый Сулейман, весь сияя при этом. — Готовы? А там, слева?.. Смотрите, смотрите за правым флангом!»
Наконец решительный миг настал. Главнокомандующий, самый нетерпеливый из всех, выхватил револьвер и выстрелил в воздух — в точности, как бывает у нас на скачках. Это послужило сигналом. Слева, справа — всюду, куда только хватал глаз, взметнулись языки пламени. Закачались, принялись лизать влажные стволы, поползли вверх, к кронам. Я не мог отвести взгляда: неужели и впрямь в этом заснеженном лесу разгорится пожар? Признаюсь, только это и занимало мои мысли. Наш друг Миллет назовет это бессердечием, бесчеловечностью и бог весть как еще. Возможно, он и прав. Но не забывайте, что то было не начало войны, а завершение. К тому же присутствие главнокомандующего, его угрозы, его нетерпеливая ярость, доморощенная его стратегия — все это мельчило и поступки, и чувства. Прикажи Сулейман просто: поджечь лес, уничтожить неприятеля, я бы, вероятно, стал размышлять о жестокой необходимости этого шага. Но он пригрозил зажарить русских, как баранов для байрама. И тональность разом менялась, все приобрело налет гротеска, нереальности.
Как бы то ни было, в одном расчет главнокомандующего оправдался: мокрые деревья загорелись, огромные снежные шапки ссыпались вниз. Буйное пламя ширилось, разрасталось — настоящая стихия, которая грозила ринуться в атаку и поглотить в своей огненной пасти скрывавшихся в глубине леса русских. Увы, события развернулись не так, как предполагал Сулейман. По какой-то поначалу необъяснимой причине огонь задержался, закружил, затоптался на месте. А вскоре начал отступать. И тогда стало ясно, что ветер переменился. Теперь он дул на нас. Сперва нас окутало дымом. Потом над головами полетели искры. Потом языки пламени. И мы вдруг поняли, что бежать следует нам, а не русским. Иными словами — барашками оказались мы, а не они.
Отступая, мы вышли на открытое пространство, куда за нами последовал беспорядочный ружейный огонь. По счастью, нас прикрывала густая завеса дыма. И, кажется, пуля никого не настигла. Тем более что солдаты, не ожидая приказа, кинулись бежать к железной дороге, ища укрытия за насыпью. Туда же устремились и остальные части.
«Нужно остановить их! Вернуть! На что это похоже, Фрэд!» — возмущался Бейкер. Но пример подал главнокомандующий собственной персоной. Когда мы наконец отыскали его, он осыпал проклятьями ветер, а потом изрек: «Я сделал все, что было в моих силах». Его осенила очередная идея.
«Я отрежу их! — сказал он. — Не стану сейчас тратить на них время… Пусть прибывающие части составят оборонительный пояс. Один! Второй! Третий! Главное — не подпустить неприятеля к Пловдиву. Вот что сейчас наиглавнейшее! А вам, генерал, лучше всего сопровождать меня. Да, да, так будет лучше всего! Предстоит военный совет с корпусными командирами, где мы обсудим оборону города и дальнейший ход военных действий».
6
Мы последовали за ним. Даже всю дорогу ехали рядом — что позволило нам ознакомиться с его грандиозной идеей локализовать военные действия, сосредоточив все свои силы в укрепленном Адрианополе.
Фрэнк Миллет сказал тут, что русскому командованию план Сулеймана был известен. Нам, разумеется, тоже. Но теперь он живописал его так, что мы будто увидели все воочию; увидели войсковые колонны, которые, подобно бурным потокам, стекаются отовсюду к плотине, то бишь к оборонительным укреплениям. И столь умело велось, по его словам, это отступление, столь разумно сосредоточивались силы, что мы с Бейкером только переглядывались. Возможно, мы и уверовали бы, не окажись сами участниками этого широко задуманного стратегического плана.
Дорога пролегала через множество селений. Куда ни кинешь взгляд — колонны солдат. И беженцы. Целые караваны возов или саней, тяжело нагруженных домашним скарбом. А сверху — закутанные в овчины дети, женщины в чадрах. По бокам — едут верхом хмурые аги с длинными чубуками в зубах. Трагедия. Сотни лет эта империя принадлежала им; их деды, прадеды и прапрадеды рождались на этой благодатной земле, а они, потомки, ныне принуждены покинуть ее. Не стану отрицать, я сочувствовал им.
— Этого никак нельзя было ощутить, пока вы вели речь о Сулеймане, — шутливо обронил Мишель.
— Сулейман — дело другое.
— Но Сулейман ведь поплатился за свою бездарность, и Фрэдди никоим образом не чернит британской политики, господа! — с вызовом произнес Фрэнк.
— Сдается мне, такого рода комментариями мы лишь нарушаем течение рассказа, — изрек доктор Паскье, взяв на себя благородную роль арбитра. — Господа! Призываю вас к беспристрастности. Уважаемый мистер Барнаби благоволит к туркам, Фрэнк — к их противникам. У каждого свои пристрастия. Лично у меня — к красивым женщинам!
— Благодарю вас, — произнесла Элизабет Меррил, почему-то приняв сказанное исключительно на свой счет.
Мы снова чокнулись и на сей раз выпили за личные вкусы каждого из нас. Видимо, эта небольшая передышка была необходима. Многие встали — якобы для того, чтобы рассмотреть рисунки, висевшие на стенах, в действительности же — просто, чтобы поразмять ноги. Для меня эта передышка тоже оказалась полезной. Рука устала. Карандаши затупились.
Но история уже захватила нас, и вскоре все вернулись на свои места. Так еще до окончания антракта спешат занять кресла зрители, если пьеса им полюбилась.
— Через несколько часов мы были уже в Пловдиве… — Фрэд Барнаби как бы поднял занавес, и началось следующее действие. — Главнокомандующий и Бейкер-паша направились сразу на вокзал, где находился телеграфный аппарат. Совет следовало держать поблизости, ибо ожидались депеши из Стамбула. Я же предпочел сперва проехаться по городу. И благодарю всевышнего, что сделал это. Как вы вскоре убедитесь, лишь предвечерняя эта прогулка позволяет мне ныне сказать: я видел Пловдив, тот самый город, что был заложен более двух тысячелетий назад отцом великого Александра Македонского, не менее великим Филиппом. Отсюда и название, под которым город известен нам, — Филиппополь. По-турецки Филибе.
— Ах, Филиппополь? — воскликнула Марго. Было совершенно ясно, что она лишь сейчас поняла, о каком городе шла речь. Известно ли было ей, в какой части света он находится — это уже вопрос другой.
Барнаби продолжал свои пояснения: