— Готово…
Сестра Бонева научилась распознавать в его голосе нотки раздражения и недовольства в случае неудачных операций.
Ей страшно хотелось спать, глаза слипались, веки стали невыносимо тяжелыми. Подобное ощущение слабости она испытывала после сильных волнений или после возвращения из Софии… Давало себя знать нервное перенапряжение. Она выключила систему, потому что доктор Цочев принялся будить мальчика.
Она видела, как на лицах всех, кто находился в операционной, появлялись слабые, терпеливые улыбки, словно врачи и сестры были заранее уверены в том, что больной скажет что-то лишнее или несуразное.
Ребенок открыл глаза, сначала удивленно уставился на рефлектор, потом обвел взглядом лица окружавших его людей и стал как бы припоминать что-то. Улыбки ширились…
— Тебе снилось что-нибудь, хорошее? — ласково спросил доктор Цочев и легонько приподнял детскую головку. В тот же миг ребенок выскользнул из его рук, открыл рот и забился в судорогах. Его тело сжималось и выпрямлялось с каким-то наивным старанием освободиться от себя самого. Казалось, мальчик хотел убежать куда-то, но не мог. Плоть и кожа удерживали его… Было жутко, мучительно страшно видеть это, и даже белый цвет, царивший здесь, сейчас, после операции, словно бы утратил свою целостность и спокойствие.
Люди засуетились, каждый делал что-то очень важное, но, по сути дела, первые десять минут все бессмысленно топтались вокруг… Сестра Бонева обеими руками схватилась за голову и заплакала…
Андрей снова прошел к окну. Сад, освещенный луной, казался серебряным; штора прижимала к себе легкий ветерок, на пристани кто-то кричал. Он не обернулся, пока не почувствовал, что сестра Бонева поднялась с места. Он отметил, что, несмотря на высокие каблуки, она чуть выше его плеча. Быстро уставив поднос, она унесла его в кухню. Вернулась. Теперь она подкрасилась и казалась моложе. Наступил щекотливый момент, и Андрей колебался. Если бы он был уверен, что выиграет дело, то знал бы, как поступить; если бы был уверен, что проиграет — ушел бы. Он перестарался, и это почувствовала даже Бонева. Но… трудно догадаться, что руководило им во время сегодняшнего посещения — честолюбие адвоката или сходство сестры Боневой с Юлией?
В коридорчике на вешалке висел пеньюар, в котором она встретила его, и Андрей улыбнулся.
Они говорили о пустяках, очевидно, мысли обоих были заняты чем-то своим. Андрей спрашивал себя, виновна она или нет, и если нет, то что этот факт мог бы изменить для него.
— Пожалуйста, подумайте хорошенько, кто бы мог включить систему…
— Я понимаю, — устало и глухо ответила она, — попытаюсь вспомнить…
Андрей замолчал и уже на пороге неожиданно для себя самого предложил:
— Я бы хотел, чтобы мы виделись в отсутствие вашего мужа, как сегодня. Вы будете откровеннее… Это важно…
Несколько мгновений они стояли в темноте. Андрею представилось, что они где-то в середине двора, под деревцем маленького сада, и он держит ее руку. Он огляделся, но не увидел дерева, по крайней мере такого, под которым можно было бы постоять.
— Я вам сообщу, когда у мужа будет ночная смена, — твердо ответила сестра Бонева, и почти тотчас дверь захлопнулась.
Андрей вышел на улицу и медленно направился к Дунаю. Огромная луна, словно рыба, плескалась в воде. Было светло и тепло. Он принялся швырять в року камешки. Его мысли и чувства так перепутались, что он отказывался что-либо понимать и воспринимал только ночь.
7
— Вы молоды, а мне шестой десяток скоро стукнет, и я могу сказать вам, что такое благородство, — говорил доктор Цочев. — Во всяком случае, оно выражается не в разделении вины…
На Молодых посадках царила тишина. Они сидели перед домиком, который со своей жестяной крышей, выкрашенной в красный цвет, походил скорее на красивый барак, чем на дом. Виноградник у доктора Цочева был отменный. Он начинался от узенькой тропки, где набухал крупный янтарный «Булгар», и заканчивался у симпатичной веранды. На ней стояли плетеные стулья и стол. Они выпадали из общего тона и когда-то, наверно, украшали врачебный кабинет.
Необыкновенным был этот осенний день — еще пахло летом, все вокруг источало свет и тепло, и на выгоревших листьях качался пыльный ветер. Странное впечатление производила красная крыша, лишавшая «виллу» возможности остаться незамеченной. Тетушка Минка так и объяснила Андрею: «Увидишь большую красную крышу…»
— А сколько раз в жизни, — взволнованно продолжал доктор Цочев и пригладил свои щетинистые поседевшие волосы, — человек может брать вину на себя? Сколько раз он в состоянии быть виновным? Вы слишком абстрактно поставили вопрос, молодой… товарищ…
Доктор Цочев был довольно крупным мужчиной, однако уже сгорбившимся, с неожиданно слабым высоким голосом. Напоминал несостоявшегося артиста. Казалось, он рожден был носить галстук-бабочку. Его белые длинные пальцы нервно дрожали на спинке плетеного стула. На губах играла насмешливая и какая-то печальная улыбка, обижавшая скорее его самого, чем собеседника. Он явно относился к тем самолюбивым людям, от которых даже в самые лучшие их дни веет унынием…
Завидев красную крышу и прямую, очищенную от травы дорожку, Андрей почувствовал раздражение. Стулья и плетеный столик удвоили раздражение, но когда он увидел самого Цочева… то вдруг услышал тишину. От всего здесь веяло чем-то глубоко провинциальным, и это изумило Андрея.
В словах доктора Цочева смешивались и желание пофилософствовать, и разумная эмоциональность много повидавшего человека — две полные противоположности. Он принес тарелку свежего винограда и небольшую оплетенную бутыль с домашним вином, которого Андрей так и не попробовал.
— Благородными могут быть те, кто преуспевает, — деловито продолжал доктор Цочев. — Такие, как я, неудачники, не могут быть благородными, да и от города вы не можете требовать этого…
— Почему? — спросил Андрей, и его вопрос прозвучал по-детски, непрофессионально, что, кажется, произвело на доктора Цочева неприятное впечатление.
Он закурил сигарету и несколько минут не обращал никакого внимания на молодого адвоката, как будто был занят только самим собой. Андрей рассматривал ряды виноградных лоз. Лоза, увивавшая навес, прогибалась под тяжестью крупных гроздьев, которые издали напоминали искусные изделия из благородного камня. Приближалось время обеда, старики неспешно двигались в своих виноградниках, с соседних участков доносились голоса, звон посуды. Теперь это стало докучать Андрею…
— Перейдем к делу, — сухо, напомнил он, и в ответ на его слова, словно эхо, раздался монотонный, немного писклявый голос доктора.
Первого мая в половине десятого вечера доктора Цочева срочно вызвали в больницу. Он присутствовал и на первой операции, помогал хирургу. Они любезно беседовали, искренне делали друг другу комплименты, и все это привело к тому, что врач, который вел операцию, произнес ту «фатальную» (слово поразило Андрея) реплику. Когда доктор Цочев подавал ему ватный тампон, чтобы тот вытер налипшую на перчатки кровь, он неожиданно сказал:
— У вас руки хирурга…
Доктор Цочев тут же извинился и вышел в коридор закурить. Он почувствовал сильную головную боль, тошноту. Тупая боль постепенно нарастала.
Тридцать лет назад доктор Цочев благодаря своему невероятному усердию с отличием закончил медицинский институт. В молодости его преследовало честолюбивое желание стать «самым большим хирургом». Тогда он не понимал ни того, что такое «самый большой», ни того, что такое «хирург». Несколько лет он работал под Старой Загорой в селе, где ему не представилось возможности сделать хотя бы одну операцию — приходилось лишь смазывать йодом нагноившиеся раны. Потом он женился, потом началась война… К великой радости Цочева, его мобилизовали, и он стал военным врачом.
Какая глупость — война. Ежедневно он делал самое меньшее по десяти операций и половину — неудачно. Война слепа. Она списывает все — и тщеславие, и отсутствие способностей…