Им необходимо как-то заполнить время. В этой новой обстановке так много для них непонятного, так много взрослого, что они невольно стремятся выказать предельную исполнительность и старательность, чтобы только не стало хуже. Они не отдают себе в этом отчета, не задумываются, каким образом или почему так получилось, просто повинуясь неясным внутренним побуждениям, они взяли на себя все то, что обыкновенно делали их родители. Но они все делают бесшумно. Раньше они и не подозревали, какую власть имеет тишина. Она исходит из дома. Но даже когда они в хлеву, достаточно далеко, чтобы мать не могла их услышать, они всячески избегают шума. Никто им ничего не наказывал, и никто, кроме них самих, не услышал бы, как грохнет об пол ведро или скребок лязгнет о желоб, но так уж все сложилось в эту зиму, они живут в безмолвном, чутко прислушивающемся мире, их поглотила тишина, и они инстинктивно противятся всему, что может нарушить ее и привлечь к ним внимание.
Сами того не сознавая, они переняли закон гор и лесов, внесли его в свой дом. Вынужденная осторожность. Но открытое пространство, отделяющее хлев от дома, они всегда проходят быстрым шагом и всегда вдвоем, тесно прижавшись друг к другу.
А теперь наконец наступила оттепель.
Марта пытается собраться с мыслями, душа застыла в неподвижности, окаменела. Так долго все тянулось. За окном крупные ледяные капли скатываются с крыши, падают, падают. Оттепель. Тает. Непослушные губы с трудом выговаривают слова, нет, она не забыла, что они означают. В них заключено веление, они несут в себе все то, чего она, страшась, ждала целую зиму и перед чем теперь, приблизившись вплотную, испытывает смутное содрогание. Внутри у нее все белое, немое, недвижное — плотно слежавшийся порошок, готовый рассыпаться в прах, стоит лишь слегка коснуться, задеть его. Она давно уже мертва, теперь ей вновь предстоит умереть. За окном неумолимо стучит капель.
За все время она ни разу не вышла из дому. Она даже к двери ни разу не подошла с того кошмарного дня, когда вьюга стихла и она, исступленно рыдая, расшвыривала бесконечные снежные завалы, перепахивая пространство между домом и хлевом, еще и еще раз, туда и обратно, охваченная бессильным отчаянием перед лицом того, что ее постигло.
Андреас.
Она кричала снова и снова, ведь он спал. Спрятался где-то в снегу и спал. Еще можно было успеть, если поторопиться, и она неистово сражалась с сугробами, раскапывая их до самого основания, скорее, скорее, она молила и проклинала, звала. Звала. Сутки прошли, как он не вернулся, один день и одна ночь, о, ей не забыть тот день и ту ночь, но она знала: он еще жив.
Андреас, Андреас…
Когда она сдалась, она стала вдовой.
Оттого что сдалась. Вернувшись в комнату, она смотрела в окно на развороченный снег вокруг дома, уже почти стемнело, а завтра — завтра слишком поздно. Марта не плакала, у нее сил не было плакать, она хотела, старалась умереть, стоя перед окном и глядя на искореженные сугробы. Оттого что она сдалась? Она? Но от нее осталась лишь порожняя оболочка без содержимого.
Зима стерла следы причиненного ею опустошения, припорошила метины от ее рук и тела свежим пушистым снегом, заровняла и пригладила. Марта осталась стоять перед окном, снег вошел в нее, был у нее внутри. Она не плакала. Четыре месяца простояла она перед окном — белый столбик из тонкого порошка, готовый рухнуть и рассыпаться, как только наступит оттепель. А оттепель все не приходила. Надо было ждать. Ждать.
И пока она ждала, мысли низались кругами, сжимались вокруг нее холодными железными ободьями, давили, все те же неизбывные мысли. Четыре месяца была она вдовой, так и не приняв своего вдовства. И разве могло быть иначе, ведь ей еще предстояло вновь увидеть его. Андреаса. Ведь ей еще предстояло увидеть его, когда наступит оттепель и снег разольется рекой и покажет, где́ она не искала, где ей надо было искать. Как близко, как ужасающе близко был он от нее, когда она его не нашла, быть может, оставалось сделать лишь шаг в сторону, быть может, всего один метр отделял его от места, где она буравила руками глубокий снег.