В полдень двое солдат попытались убежать. Один — веселый и милый парень, другого я не помню. Их ожидала кара, установленная за дезертирство в условиях военного времени.
Генерал выделил при помощи жеребьевки шестерых солдат и велел им отвести дезертиров за сараи, мимо которых мы как раз проходили.
Остальные стояли под палящим солнцем, которое в эту минуту пробилось сквозь тучи. Я вспоминаю звуки, доносившиеся из-за сарая, мух, которые летали вокруг, запутываясь в наших немытых волосах, внезапную резкую команду генерала и выстрелы, глухо ударившиеся о стену сарая и подхваченные эхом.
Я освидетельствовал трупы, но ушел прежде, чем их стали хоронить. Когда шестеро солдат зарывали мертвецов, было очень тихо, слышались только звонкие удары лопат о каменистую землю, а потом — шаги возвращавшихся в строй солдат.
Теперь я опишу то, что произошло, когда мы вечером разбили лагерь. Мы собрались перед помостом, потому что на него неожиданно взобрался полковник, хотя мы не видели, чтобы он, как заведено у начальства, выходил из желтой палатки. Тихо, но отчетливо он приказал нам подойти поближе. Он хочет нам кое-что объяснить. Движения полковника не казались нервными, однако все же выдавали внутреннее напряжение. Но он не успел ничего объяснить. Он произнес всего несколько слов — о нашем враге; потом в желтой палатке что-то вспыхнуло, сухо щелкнул пистолетный выстрел. Полковник без звука повалился на помост.
Секунду тишина разрасталась, словно мыльный пузырь перед тем, как лопнуть. В следующее мгновение толпа сгрудилась на помосте, и он рухнул под ее тяжестью. Я попытался протиснуться вперед, но это оказалось почти невозможно, а когда я наконец сумел пробраться к полковнику, он был уже мертв.
Быть может, память обманывает меня, но мне кажется, что в возникшей давке и хаосе не раздалось ни единого восклицания, ни единого человеческого голоса. Слышался только странный шум, какой производит стадо скота, толпящееся у ворот в загон. Только звук трущихся друг о друга тел, и ни единого выкрика. У меня нет слов, чтобы передать всю омерзительность этой минуты.
Но картина ярко запечатлелась в моей памяти: генерал и подполковник с автоматами, направленными на нас, липкий желтый луч прожектора на проломившемся помосте, палатки, искаженные лица солдат и труп полковника. И тут в мире снова возник звук.
Может быть, генерал кричал уже несколько минут, прежде чем я смог воспринять этот звук как человеческие слова.
— При малейшем признаке беспорядков мы будем стрелять! — кричал он, водя по полуокружности оружие, направленное на нас. — Это была необходимая мера. Полковник помешался. Он хотел навязать войску ложное представление о враге, чтобы захватить неограниченную власть. Раньше он попытался воздействовать на подполковника, что вызвало у того нервное истощение и последующий шок. Но теперь подполковник нашел в себе силу духа собственной рукой застрелить преступника. Тем самым он пресек распространение паники и положил конец разброду и шатаниям, которые полковник вносил в ряды нашей армии при помощи постоянной дезинформации. Теперь полковник уже не сможет фальсифицировать получаемые нами донесения относительно расположения врага, руководство укрепится, и боеспособность армии возрастет. Но пока не восстановится абсолютное спокойствие, мы вынуждены ввести более жесткие правила внутреннего распорядка. Мы не можем допустить ослабления армии. Поэтому малейшее неповиновение и оппозиция по отношению к руководству будет караться смертной казнью.
Генерал и подполковник стояли с поднятыми автоматами, пока мы не разошлись по палаткам.
Я не слыхал никаких разговоров и потому не знаю, о чем думают солдаты. Но одно я знаю: они проглотят все, что угодно. Любое унижение, любое беззаконие. О, теперь они считают полковника вражеским агентом! Или ничего не считают, а просто в отупении ждут, когда, наконец, врагу будет позволено воплотиться в реальный образ. Они ждут, как дети, и готовы проглотить все, что угодно.
Они перестали разговаривать друг с другом. Только автоматически выполняют простейшие действия. Я сказал: они проглотят все, что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: они давно перешагнули предел того, с чем может мириться человек, так что теперь уже нет границ тому, что они допускают обрушиваться на их головы.
Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…