— Привет, она там. — Он мотнул головой.
По дороге в комнату Дэвид загасил окурок в пепельнице, стоявшей на этажерке. Этажерка обреталась на том же месте, куда он поставил ее при переезде. На стене он заметил свою старую фотографию. Волосы аккуратно подстрижены, на носу очки-оглобли. У него был вид человека женатого на даме из банка, менявшей ему деньги.
— Хорошо… что ты пришел, — всхлипывая, сказала дочь, закрыв лицо руками. Он вспомнил, как она плакала, когда была ребенком, и ощутил такое же бессилие, бессилие, смешанное с сочувствием и неприязнью.
— Чем я могу тебе помочь?
— Ничем.
Он сдвинул грязную одежду, валявшуюся на диване, сел рядом с дочерью и тронул ее за плечо. Из кухни донеслись звуки воды, наливаемой в чайник.
За свою жизнь он навидался плачущих людей, и не всегда он один был причиной их слез, хотя — теперь он понимал — именно этого ему и хотелось. А добившись желаемого, он становился холоден, и попытки примирения, обычно кончавшиеся депрессией, еще больше отделяли их друг от друга. Но сейчас дочь плакала всерьез, и, что самое ужасное, он не имел ни малейшего отношения к ее слезам.
Поэтому, когда она вдруг начала смеяться сквозь слезы, он испытал облегчение. Она справилась сама. Без его помощи.
— Ну вот, все и прошло! — улыбнулась она. — Дэвид, сделай нам чай!
— Уже готово!
— Сынок, иди-ка сюда! — позвал он, откинувшись на спинку дивана.
Замызганные джинсы Дэвида соскользнули вниз и воротником легли ему на плечи. Он сидел, стараясь припомнить, спрятал ли он фотоаппарат в отделение для перчаток или же оставил его на сиденье, и гадал, оштрафуют ли его за стоянку в неположенном месте.
— У тебя есть братья и сестры? — спросил он Дэвида, который как раз вошел в комнату и уселся на пол.
Дэвид показал растопыренную пятерню. Пятеро! Трое в Америке, двое во Франции. And here am I[18]. Дэвид говорил с мягким, сонорным акцентом. Те два-три раза, когда ему пришлось общаться с Дэвидом, они забавы ради переходили на английский.
— Want some, pop?[19] — Дэвид свободной рукой протянул ему чай и пододвинул керамический чайник. Другой рукой он обхватил лодыжку Нанны.
— Что же ты совершил за свою долгую жизнь, сынок?
— You name it![20] Насколько я понимаю, ничего. Можно сказать, только и делал, что переезжал с места на место. Сперва с отцом, потом с матерью.
Он заметил, как начал нервничать Дэвид, осознав, что взятый ими легкий тон не удержать. Возникла пауза, он лихорадочно пытался придумать какой-нибудь шутливый, ни к чему не обязывающий вопрос, который не был бы неприятен Дэвиду. Ничего путного в голову не приходило. Он поднял с пола книгу и протянул ее Дэвиду.
— Читал? — Это был «Властелин кольца». Дочь получила когда-то эту книгу в подарок от матери.
— Не-а, — ответил Дэвид. — Зато вот это читал! — Он взял из стопки комикс и поднял над головой таким жестом, точно состоял в секте «Свидетели Иеговы». — Тридцать раз! — добавил он без тени улыбки. — А ты читал?
— Нет, — ответил он, смеясь. — Я и не знал, что у нас такое можно купить.
— You certainly can[21]. Отвергая подобную литературу, ты обманываешь самого себя. Нужно иметь мужество быть откровенным.
Все трое рассмеялись.
— Не бери в голову, папа, — сказала его дочь снисходительно. — Он просто дурачится.
Прощаясь с ним, они стояли в дверях, обняв друг друга за талию. Прежде чем сесть в машину, он купил в ближайшей закусочной два пакета с разными деликатесами, вернулся обратно и положил их на то место, где должен был бы лежать коврик. Потом позвонил и, быстро сбежав по лестнице вниз, замер. Дверь не открыли.
Клаус Рифбьерг
(р. 1931)
ПОУЛЬСЕН СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ
© «Sommer», 1974. Klaus Rifbjerg.
Перевод Б. Ерхова
Хотел он того или не хотел, все считали Рейнхарда Поульсена выдающейся личностью. И вовсе не потому, что, выступая на сцене Национального театра, он всячески подчеркивал свои личные качества и играл самого себя. Совсем нет, Рейнхард Поульсен великолепно владел искусством перевоплощения. Просто таков уж был закон его профессии: достигнув в ней определенных высот, нельзя отказаться от лестной, но вполне естественной для тебя роли знаменитого актера, и Рейнхард Поульсен играл ее и в жизни и в искусстве с большим тактом — возможно, как он сам считал, слишком даже скромно. По натуре ведь он вовсе не был тихоней, ему стоило немалых усилий сдерживаться и не пускать в ход все свои немалые ресурсы самовыражения, свой талант. Впрочем, в саморекламе он не нуждался, ему не приходилось выпрашивать подачки у публики или выжидать удобного момента, чтобы ухватить славу за хвост. Рейнхард Поульсен шел по жизни своим собственным путем ровной и непринужденной походкой. Экстравагантная трость ему была не нужна. И никто не мог бы сказать, что борсалино на его голове заломлено хоть на сантиметр больше, чем подобает то истинному джентльмену.