— Отдельных столиков больше нет, пансионат перегружен… и вот я подумала… старший брат сказал… мы решили, что, может, адвокат Верховного суда и Поульсен… Рейнхард Поульсен сядут за один стол?..
— Надеюсь, это временно?
— Ох, вы знаете…
— Я хочу сказать, пока не освободится?..
— Ну конечна же, наш дорогой Рейнхард Поульсен получит столик… совершенно отдельный…
— Гм… — недовольно промычал он. Весь вопрос был, кто этот адвокат Верховного суда? Если тот, что в свое время… когда Шарлотта… положение было бы двусмысленное… хотя вообще-то это давняя история… другое время… сейчас совсем другое время… все не так… видимо, даже здесь, в пансионате… С виду все вроде бы в порядке, но что-то произошло. Общий столик! Просто наглость!
Суета, поднятая его приездом, наконец улеглась. Крен повернул назад и снова поехал на станцию. Чемоданы аккуратной горкой высились у входа. Рейнхард Поульсен договорился со служителем, что тот отнесет их к нему домой, в дюны, и отправился туда налегке: плащ переброшен через левую руку, на голове шляпа, на ногах мягкие мокасины. Было жарко, ноги увязали в песке, но чем ближе он подходил к своему участку — белому холму, окаймленному с севера и юга порослью песчанки, — тем лучше становилось настроение. Рейнхард Поульсен шел в гору в самом буквальном смысле слова, за это приходилось платить по́том, но если ты целеустремлен (а он всегда целеустремлен), то все должно даваться легко, как в игре. Подбадривая себя, он запел, и плавные модуляции его голоса, так прекрасно передававшего все нюансы исконно датских мелодий, мерно поплыли над дюнами.
Стадо овец, мирно пасшееся неподалеку, при приближении актера нервно бросилось врассыпную, но тот совсем расшалился и, сорвав с головы борсалино, грациозно взмахнул им, приветствуя животных. От этого овечий переполох отнюдь не уменьшился, и, лишь отбежав на безопасное расстояние, животные воззрились на него и заблеяли.
Он отпер дом, вошел внутрь и стал жадно вдыхать зимние запахи плетеной мебели и сухого бессмертника. Потом он распахнул окно, и на мгновение ему показалось, что в дом ворвалось само море. Еще немного погодя, сбросив с себя городскую одежду, в одной шляпе, актер встал посреди комнаты и игриво сделал несколько танцевальных па; обнимая рукой воображаемую даму, он кружил ее и напевал:
Он побрел в чулан с инструментом и нашел там связку фанерных табличек, которые каждый год, перед тем как вернуться в город, заботливо собирал и прятал. Он сам сделал их, все до одной, выпиливал, насаживал на колышки, красил. Фон он загрунтовал белилами, а буквы выводил красной краской. Таблички было видно издалека, и в назначении их не мог бы усомниться никто. На каждой было написано:
ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ, ВХОД ВОСПРЕЩЕН.
Втыкая таблички в песок вдоль границ участка, он все еще ощущал прилив бесшабашной веселости и глуповатого счастья. Разве не об этом мечтал он весь год, отдавая всего себя другим, щедро черпая и черпая для них священный нектар из глубин своей души? Разве не ради этих минут приносил он в жертву публике всего себя, весь свой талант и силы и превращался из живого человека в орудие искусства, орудие их — всех этих совершенно посторонних ему людей, их сообщества, их высоких идеалов? Это было нелегко, это изматывало, изнашивало до дыр, но стоило всех усилий, потому что под жирным слоем грима, задыхаясь под тяжелыми костюмами и неудобными накладными носами, он знал, чувствовал каждую минуту: наступит одно прекрасное время года, и он станет самим собой — свободным, независимым и безвестным, он будет наконец предоставлен лишь самому себе.
Он сравнительно легко перенес ужин в обществе адвоката Верховного суда — тот оказался вовсе незнакомым господином. Рейнхард Поульсен тут же потерял к нему интерес, адвокат как адвокат. Едва покончив с кофе, перекинувшись словечком-другим со знакомыми и, как положено, сердечно хохотнув по поводу чего-то, он устремился обратно через дюны, чтобы не упустить ожидавшее его великолепное зрелище. На пути он обогнал супружескую пару из Копенгагена, они, по-видимому, тоже торопились к месту, откуда удобнее любоваться закатом. «А, значит, добрались-таки», — подумал Рейнхард Поульсен и сделал вид, что не заметил их. В сердце своем он стремился к чему-то большему, чем случайная встреча, к тому, что обрел, лишь ступив на террасу своего дома и обратив лицо к морю. Вот оно наконец — долгожданное мгновение, полное и столь драгоценное единство всех фибр его души и тела, его истинное «я».