Зачем изгонять нежность, тепло?
Два живых человека, полных сил… Помнишь, как мы стояли лицом к лицу?
Отчего же нет любви между нами?
Отчего нам так трудно вместе?
Эх, дурацкие все вопросы. Ты же любишь другого.
Как хороша ты была. Как сладостно было слушать твои песни, слушать, как ты болтаешь с Тиной, глядеть на ваши забавы.
Сколько всего ей надо знать, скольким новым словам научиться.
Твое имя хочу я твердить, твое имя тебе в ухо шептать. Звать тебя.
Ты — сама жизнь. И во мне жизнь бьет ключом. Милая…
Нет у меня слов. Да от слов все равно нет проку.
Я даже богу молился, чтобы вернуть тебя.
Может, он пошлет к тебе светлоокого ангела, который вступится за меня.
Как-никак я могу похвастаться кое-чем, чего лишен твой учитель датского: тремя великолепными зубами — честными пролетарскими зубами, оскаленными в мрачной усмешке.
Понедельник.
Среда.
Милая, я послал тебе плохие стихи, такие только навевают тоску, а тебе нужна радость. Что же мне делать?
Ты ничего не сказала мне про стихи.
Последнее, что ты мне сказала: «Ты меня не понимаешь».
Мыслимо ли: мы не понимаем друг друга?
Ты сказала: «Одни лишь чувства твои у тебя на уме».
Боль обожгла меня при этих словах, но, милая, твоя правда.
Учитель датского при тебе, при мне — мои чувства.
Может, нам и не дотянуться друг к другу сквозь пелену моих чувств.
Сколько преград выросло между нами. И сколько всего свершилось. Такого, что уже нельзя изменить.
Разве что время на нас работает.
Разве что на нас работает сама жизнь.
Время торопит стрелку моих часов, секунды торопят мое нетерпение. Двор глядит на меня светлыми окнами. Детские голоса бьются о стекла. Позволь же мне все тебе рассказать — как ошалело шарахаюсь от поступка к поступку. Пугливо и робко ступаю я по земле.
Когда-то, милая, ты ждала меня — нынче я тебя жду.
Скоро я промчусь на велосипеде сквозь сумерки — вдохнуть весну, уже разлитую в воздухе, увидеть деревья, людей.
Может, на какой-нибудь улице я увижу тебя.
Не знаю, хочешь ли ты меня видеть; хочешь, так скорей напиши. Мне так нужно видеть тебя, говорить с тобой.
Не напишешь — стало быть, так мне и надо.
День и ночь ты у меня в душе. Ты являешься мне в мечтах. Вся наша жизнь проходит передо мной. Мои ошибки, хмельные выходки, мои отлучки, другие женщины, которых я привечал, обидные мои слова, язвительность и насмешка и мое буйство.
Поверь: я исправлюсь, я облегчу тебе жизнь, только бы снова быть вместе, я так страстно хочу снова всегда быть с тобой.
И такой мучает меня сон: ты переехала в другой дом вдвоем с Тиной, сбежав туда от меня, но позволила мне ненадолго к тебе зайти. Ты ходишь по комнате взад и вперед. Тина глядит на меня и не узнает. А я стою перед вами и столько хочу вам сказать, с губ уже рвется длинная исповедь, долгий отчаянный рассказ про все, что я хочу для вас сделать, про то, как я намерен исправиться, ведь я уже близок к самопознанью, близок к искусству любить тебя так, чтобы ты никогда не ведала страха, — но я не в силах выдавить из себя ни слова.
Как поживаешь, спрашиваю я тебя. Ты рассказываешь, что каждый день ходишь в парк — заниматься. Рассказываешь, что видишься там с учителем датского, он читает твои работы и разбирает их при тебе. Вы спокойно сидите рядом — большая любовь осеняет вас.
Ты глядишь на меня, чужая, далекая. А Тина вообще не глядит на меня.
Стою — судорога свела горло — и порываюсь сказать: как же так, сколько стихов я сложил о тебе и сколько всего было у нас, чего никогда не будет у тебя с другими: музыка, любовь и тепло сердец — ведь это было, было! А сколько всего я никогда не сделаю без тебя… Я же знаю тебя. Правда, я обижал тебя, признаю, но и ты отвечала мне тем же, и в душе я копил на тебя зло — порой готов был тебя убить.
А ныне ты ранишь меня еще больней — может, довольно?
Послушай, милая: все может перемениться.
Послушай, я же умею писать стихи, я искуплю всю мерзость мою и злобу.