— Угу.
— А Биргит помоет посуду.
Монни развеселилась и взглянула на Биргит. Они были подругами. Та невозмутимо ответила:
— Можете взять с собой детей. Если хотите.
Но они не хотели. Всегда получалось так, что они с Монни уходили вдвоем. Монни проводила у них отпуск не первый год, и он наблюдал, как она и Биргит вечно подтрунивают друг над другом, наблюдал их уловки, непростую систему их дружбы. Как они садятся за стол, выходят из-за стола, моют посуду, идут на пляж, спорят, курят. Их руки, локти, плечи — гуттаперчевые джунгли.
Краем глаза он видел сына — мальчика с круглой, румяной, как апельсин, мордашкой, который непрерывно болтал под столом ногами. Ноги превратились в манию. Он никак не мог привыкнуть к этим детским ногам, они вызывали у него чувство тревоги — царапины на коленях и щиколотках, шрамы, синяки, теплый животный запах здоровых тел. Чья-то рука схватила бутылку с кетчупом, та пришла в движение, и на горлышке появился еще один запекшийся ободок. Его прошиб пот. Монни с Биргит ковырялись в тарелках — две решительные курицы, белая и коричневая. Монни — с пылающим гребешком и тугим блестящим опереньем. А Биргит, как известно, его жена.
Надо было обедать на улице. В доме слишком жарко, хотя окна настежь. Сухой, пропитанный запахами воздух. А там — море, пронзительные крики чаек, и ветерок — всегда.
Дочка — ей было пять лет — опрокинула кружку. Молоко разлилось по столу, добралось до его тарелки. Он не поднял глаз. Биргит помогала девочке вытереть лужу. Монни, звеня браслетами, что-то говорила под аккомпанемент стучащих вилок. В ней таился какой-то заряд, пробиравший его до костей. Девчушка всхлипывала, лицо у нее покраснело. Молочное озерцо засохло и стало похоже на забытый под скатертью жирный обрубок руки. Ничейной руки.
— Спасибо за обед, — сказал он.
Они с Монни спускались по склону. Биргит вернулась в дом убираться. Монни размахивала пластиковым пакетом. Ему было видно лишь часть ее ног — светлые пятки, над ними гладкие сухожилия и почти неподвижные мускулы, нежная кожа под коленями, качание сумки. У него одеревенели пальцы на ступнях.
— Ух ты! — воскликнула шедшая впереди Монни, когда перед ними открылось море.
Они расположились в углублении между дюнами — было жарко, как в печке. Где-то совсем рядом что-то бормотал густой голос транзистора, казалось, будто голос шел прямо из песка, точно под ними была говорящая земля или горячий хлеб, испеченный из звучащей муки. В нем тупо ворочалась сытость. Монни, лежа на животе, разгребала песок, устраивала себе ложе поудобнее. Локти двигались как крылья. Белая курочка принимает песочную ванную. В затуманенном сном сознании возникли Биргит и дети — они пытаются помочь матери в уборке, но их в конце концов выгоняют на улицу, чтобы не мешались под ногами. К четырем часам они появятся здесь, трое летних беженцев со следами драки. Он точно увидел их наяву: они медленно бредут по горячему песку, среди распластанных тел, оберток от мороженого и многочисленных собак. Увидел и ее, свою вторую курочку, коричневато-серенькую, пожалуй, с чуть золотистым отливом, в руках зеленая сетка с термосом. Наседка, возле которой он грелся зимой, с коленями, похожими на теплые яйца. Летом картина менялась. Гнездо рушилось, они выпархивали на свет божий, ехали к морю, и тут появлялась искрящаяся Монни. Каждый год приглашала Биргит свою школьную подругу, подругу из другого мира, которого он не знал и который они сами давно забыли.
И вот сейчас он лежит рядом с Монни — точное повторение множества других дней. К полднику они собирались здесь все впятером и пили из толстых чашек принесенный в термосе кофе. Иногда дети, получив деньги на мороженое, убегали, а потом их приходилось искать в песчаных пещерах или на берегу, где машины, точно жуки, увязали во влажном песке. Взрослые, случалось, подзуживали друг друга, уверяя, будто дети зашли в воду, когда за ними никто не следил, и их унесло в море как тряпичных кукол. Обычно он обнаруживал их у мола, где рыбаки вытаскивали на берег лодки. Либо же они сами заявлялись домой к ужину. Дети все время были в движении и требовали внимания. Беспокойные, избалованные — и столь необходимые.
Монни чистила перышки.
Прихорашивающаяся курочка, сияющая курочка. От ее близости у него кружилась голова. Излучаемое ею сияние вызывало зуд, как от серных испарений. Если поблизости никого не было, она могла запросто снять лифчик, подставив солнцу груди, напоминавшие любопытных улиток, — мы ведь давно знакомы, правда? Ну, разумеется. У нее хорошая фигура, отметил он, и довольно об этом.