…Нет, вовсе не доказано, что это было делом рук негра, но я думаю, это все-таки был черный. Эрлинг бесится, когда я ему это говорю, но я знаю. И куклу у нее из рук в тот раз тоже черномазый вырвал. Этой шлюхе в черных брюках и золотых туфлях легко заноситься, это ведь не ее ребенок…
Иногда они играли в бридж. Но чаще всего проводили вечера вдвоем. Эрлинг помогал ей вымыть посуду и варил кофе. А потом включал телевизор.
ОПОРА
Перевод А. Афиногеновой
Они сидели друг против друга.
— Бирте, — вскрикнула она. Перезвон церковного колокола, возвещающего заход солнца, заставил ее вскочить со стула.
Он не двинулся с места. Медленно, невыносимо медленно, так, что в горле у нее запершило от сдерживаемых слез, он опустил газету. Ей показалось, что он ее не видит, а в его словах: «Бирте. А что с ней», — не было ни вопроса, ни ожидания ответа. Она вновь села.
— Она уже должна бы была быть дома, — сказала она, хотя только что твердо решила промолчать.
— О господи…
Нет, она не вырвала у него из рук этот проклятый листок, она даже не заорала. Просто произнесла кротко, насколько сумела:
— Тебе, разумеется, безразлично, если с твоим ребенком что-нибудь случится.
— Перестань кричать, — сказал он, все еще загораживаясь газетой. — Почему это вдруг с ней должно что-нибудь случиться?
— Я боюсь, — ответила она, глядя в окно. Когда она снова перевела взгляд на мужа, она увидела протянутые к ней руки.
Она упала в его объятия и прижалась носом к нежной коже под кадыком. Исходивший от него запах туалетной воды, табака и нота вернул ей уверенность. Его ладонь, лежавшая на ее бедре, вывела ее из оцепенения. Она сжалась в комочек, точно стараясь стать как можно меньше, и с легким раскаянием подумала: «Я нехорошая, набрасываюсь на него с упреками, и он прав, что осадил меня… Лезу к нему со всякими глупостями, ищу поддержки… А он меня никогда и пальцем не тронул…»
— Она ведь обычно является домой не раньше, чем этот проклятый колокол перестанет трезвонить, — сказал он добродушно и добавил: — Ну ладно, золотце мое, — тем спокойно-властным тоном, который призывал ее прийти в себя и дать ему возможность продолжить чтение.
— Конечно, это просто я такая дура.
— И вовсе ты не дура, и не смей говорить подобные глупости, душечка.
— Ты и сам видишь, какая я глупая болтушка.
— Неправда, душенька, ерунду ты говоришь.
Он приласкал ее — ласки были сдержанными, поскольку в любую минуту в комнату могла войти дочь, — желая сгладить слабое ощущение вины за то, что недостаточно серьезно отнесся к ее страхам. Она отозвалась на ласку и поцеловала его в распахнутый ворот рубашки, из чего он, весьма довольный, заключил, что она не обиделась. Она у меня славная. Вот только волнуется из-за любой ерунды. Какой-нибудь неожиданный пустяк буквально сбивает ее с ног.
Теперь совесть его была чиста, а от ее поцелуев у него пропала охота читать.
Аромат травы и сирени, заливистая песня дрозда вызвали у него легкую грусть, от которой тихая гладь его будничной жизни подернулась рябью. Он умел справляться с подобного рода ощущениями, даже порой нарочно растягивал их, тешась при этом мыслью о своем богатом внутреннем мире. Когда же он наконец спускался с небес на землю, домашние хлопоты жены казались ему чуть ли не оскорбительно-назойливыми. «И о чем же это ты так глубоко задумался?» — могла спросить она, выслушав его упреки по поводу того, что она полирует мебель с таким усердием, будто речь идет о жизни и смерти. Однажды она сказала что-то вроде того, что я, мол, охотно брошу домашние дела, если ты предложишь мне что-нибудь более увлекательное, и он с изумлением увидел в ее глазах слезы. От неожиданного красноречия жены он прямо онемел; и все равно, если бы она и не нарушила привычного молчания, он не смог бы рассказать ей об этих своих удивительных переживаниях. Как бы то ни было, она продолжала так же сосредоточенно, как и прежде, пожалуй, лишь с чуть большим пылом, тереть столы, комоды, шкафы и стулья, а его пальцы листали литературный журнал, и глаза скользили по гладкой бумаге, не видя ничего, кроме заголовка: «Кризис театра».