Он стряхнул с себя воспоминания и посмотрел в сад, где белели цветы бузины, похожие в сумерках на человеческие лица. Ни ей, ни ему молчание не было в тягость. Они сидели, обнявшись, щека к щеке, и взгляды их были устремлены на дверь в тот момент, когда она распахнулась.
Ну вот, малышка наконец и явилась. Не опоздала, страхи жены, как всегда, оказались напрасными.
Но почему она так медлит?
Обычно девчушка с порога бросалась ему в объятия, и он уже было открыл рот, чтобы с мягкой укоризной позвать ее, но тут заметил пятна на ее юбке.
Прихрамывая, девочка сделала несколько шагов и остановилась. Изо рта текла кровь. Он увидел, как жена подбежала к дочке. И, чувствуя подступающую к горлу тошноту, вдруг осознал, что мысленно регистрирует происходящее и свою реакцию. Вот жена быстро, но осторожно вытирает краем передника кровь с подбородка дочери, вот целует ее в лоб, их лица сливаются, переплетаются, как гроздья сирени, а он в это время думает — почему я не зажигаю света? И откровенно, без уверток отметил, что не в силах и пальцем пошевелить. Он не сдвинулся с места и тогда, когда жена, вымыв девочку, крикнула с порога: «До свидания». Меня все-таки не вытошнит, решил он и заметил в луже крови на ковре обломок зуба. В глазах у него потемнело, он перегнулся пополам, и его вырвало.
Окна были распахнуты настежь, ковер он вымыл с мылом, и все равно в нос бил кислый запах рвоты.
Он попробовал читать, но слова не соединялись в одно целое и теряли свое упорядоченное нормальное значение — они нападали на него поодиночке, заряженные новым, опасным смыслом, заставляющим соловьиные трели звучать скорее как жалобы или насмешки.
Он сел возле телефона, но тревога согнала его со стула. Зажав руки во влажных подмышках, он бесцельно слонялся по комнате. На мгновение в нем возникла потребность в высшей силе, в которой можно было бы обрести опору, но это чувство тут же сменилось гневом на тех, кто воспринимает несчастье как доказательство необъяснимой — ни для них самих, ни особенно для других — милости их бога. «Я, черт возьми, не верю в бога», и сразу же с новой силой возжаждал существования этой высшей силы, ибо богохульство благодаря заложенным в нем прочным основам веры, приобретало черты реальности. Вот если бы он мог крикнуть: «Бог, ты злой, ты злая случайность!» — и, несмотря на страх, чувствовать себя сильным, бросая этот вызов всевышнему! Но бог и все с ним связанное уже давно превратилось лишь в запах бутербродов и мокрой одежды в серой комнате, где он готовился к конфирмации.
Ноги сами понесли его наверх, в спальню. На кровати была вмятина, здесь она, наверное, сидела, утешая дочку. Он открыл платяной шкаф, провел руками по ее платьям и, закрыв глаза, зарылся головой в прохладную ткань. Он вдыхал ее аромат, и в этом аромате слышалось все: звук быстрых шагов по дому и ее: «Ну отложи же газету хоть на минуту», — и ее робкая улыбка, когда он хвалил приготовленный ею обед или когда она замечала, с каким вожделением он любуется ее телом. Он попытался мысленно представить себе ее облик, но в памяти всплывали только какие-то незначительные детали — морщинки на носу, когда она подтрунивала над ним, протестующий взмах руки.
Он лег на кровать и уткнулся лицом в ее подушку. И теперь ясно увидел ее — она решительно уносит девочку, а он по-прежнему беспомощно сидит на стуле. Он слышит ее спокойный голос, она прощается и уверяет, что перелома нет. И его поразило, что она действовала так, словно и не ждала от него никакой помощи.
Ее ночная сорочка холодила щеку, вызывая воспоминания о густой волне распущенных волос, в этот момент она превращалась в существо, чьи пухлые губки и ждущий взгляд в его представлении с трудом можно было связать с женщиной, которая постоянно что-то чистила, мыла и сердилась, если он воспринимал ее усилия как нечто само собой разумеющееся. Когда свет уличных фонарей, дробясь в шевелящихся кронах, ложился колеблющимися пятнами на ее лицо, черты ее ускользали от него, растворялись. Глаза оставались в темноте, а нижняя половина лица внезапно высвечивалась, и тогда были видны губы — черные и загадочные… По стене крадутся тени, но бабушка слышит малейший шорох. «Это свет с улицы», — говорит она и заботливо подтыкает со всех сторон одеяло… Вереница дней, проведенных с бабушкой, сливается в один ясный и солнечный: бабушка, напевая, сама протягивает руку к пирожному в витрине, дородная продавщица улыбается и говорит: «Оно еще теплое», и он, прежде чем вонзить зубы в глазурь, растягивает удовольствие, вдыхая сладкий запах… Морозную мглу разрывает вой сирен, бабушка, еле волоча ноги, истекая кровью, приближается к нему, пальто запачкано, тротуар усеян зубами… Он, как корабль, скользит по заснеженному пространству, и оно вздымает к небу свои белые поля, словно руки, а груди, выгибаясь, почти касаются его губ…