— У меня в животе сидит зверек, — повторила она. Глаза ее смеялись. Совершенно ясно, она и на этот раз его поймала. В словах таился сдерживаемый смех, но Беске все равно будет ей верить, даже если под ним треснет лед.
— Он забирается в мои руки и ноги, и поэтому, когда я лазаю по деревьям, я становлюсь обезьяной. А когда бегаю по лесу, превращаюсь в косулю. Я могу быть кем угодно. Моим отцом, например, — я знаю, что он чувствует, когда зевает, или хохочет, или чешет лоб. И моей матерью, — знаю, что она будет делать. Оттого я и понимаю их лучше. И если я делаю то же, что они, я и чувствую почти то же самое. То же, что мои бабушки. И все остальные. С тобой так бывает?
Беске как будто стал невесомым. Ноги исчезли! Это было в десять раз труднее, чем учить уроки, чем бежать на коньках задом наперед. А Уша говорила ведь только о себе.
Все мысли куда-то испарились. Остались лишь ощущения. Ее волосы, трепетавшие на ветру, касались его лица, щекотали кожу, будоражили кровь. В глубине черных глаз затаилась улыбка. А улыбка запросто могла перейти в издевательский смех — если он ей надоест. И ему, искалеченному, с выжженным нутром, придется убраться восвояси.
Он заставил себя ответить:
— Бывает.
— Правда? — допытывалась она.
Улыбка уползла обратно. Он еще не свободен. Напряжение вдруг стало невыносимым. У него не было сил вырваться на свободу. Наконец он сообразил, что напряжение крылось в нем самом, не в Уше. Может, он ей и не нравится, но она не станет топтать его и отшвыривать прочь, как мятую бумажку.
Он заглянул ей в глаза, но там помощи не нашел. Надо было выпутываться самому. Он взмахнул коньками, зазвенела сталь.
— Да. Только не совсем так. Это не по мне. Если мой отец делает то же, что и я, это ведь не значит, что это мое, верно? Я хожу как отец, поворачиваю голову как дед и разговариваю как мамин брат. Но они говорят, что это ничего не значит. Я и сам это понимаю. Жутко противно. Это не мое. А я хочу все делать по-своему. Чтобы это принадлежало только мне, и больше никому в нашей семье. А иначе — противно.
— Уша и Беске! — закричали с дороги, ведущей на луг, где стояла машина с зажженными фарами, шарившими по льду точно длинными щупальцами. — Мы уезжаем. Уже половина седьмого.
Крик мячиком запрыгал по льду.
— Мы идем. Подождите нас.
Они побежали к машине.
Во вместительном автомобиле вместо снятого заднего сиденья на полу лежал резиновый коврик. Там уже сидело пять-шесть человек. Последними влезли Уша и Беске. Они примостились в углу у задней дверцы. Беске устроился спиной ко всем остальным. Машина тронулась, он, не удержав равновесия, качнулся к Уше. Она, откинув голову, уперлась руками ему в грудь и не давала упасть, пока машина не выровняла ход.
Беске выпрямился. Он не промолвил ни слова, гнал прочь все мысли. Она улыбалась ему — он видел влажный блеск ее зубов в мерцающем свете уличных фонарей. И вновь в груди засосало от желания поцеловать ее. Но он по-прежнему не осмеливался. И совсем упал духом.
Вдруг Уша наклонилась к нему:
— Ты сейчас похож на обезьяну, обиженную на весь мир, — сказала она.
Он изобразил улыбку, не зная, что ответить. Его переполняло желание ее поцеловать. Но, похоже, он опоздал. И что еще хуже — он был уверен, что она об этом знает.
А если она засмеется и оттолкнет его, он не вынесет.
Цепи на колесах пели, соприкасаясь со льдом. Ехать оставалось совсем ничего. А завтра наступит новый светлый день и не будет спасительной темноты, под покровом которой намного легче быть рядом с ней. Тонкая корочка желания треснула, он тонул. Она не стоит его прикосновения. Она выводит его из себя. Черт, и почему она сидит так близко!
Блики света, проникавшие через стекло, пробегали по ее лицу. Она откинула голову и уперлась затылком в угловую стойку. И смотрела на него. Черные глаза. Белое лицо. Четко вырисовывались переносица и губы.
Она чуть повернула голову, луч света высветил влажный зрачок. Руки сложены на коленях. Лицо неподвижно. Только едва заметно подрагивали губы и трепетали ноздри. Брови — как черные распластанные крылья. Волосы струятся по щеке и подбородку. Когда на волосы падает свет, они кажутся ослепительно белыми.
Он должен поцеловать ее — сейчас или никогда. Он наклонился к ее лицу. Она повернула голову навстречу. Ее дыхание мешалось с его, легкие чуть не разорвали ему грудную клетку. Под ложечкой засосало. Внутри перекатывался сладкий шар. Он опять вдыхал ее запах, слабый аромат омытой дождем зелени и земли — от волос, и мыла — около уха. Он осязал тепло ее губ. Ее дыхание проникало ему в рот и в нос. Кожу на губах пронзили тысячи тонких игл. Он растворился весь, целиком, превратился в рот, целующий ее губы. Губы сначала были влажные, прохладные, а потом он уже больше ничего не замечал, кроме Уши и вкуса дождя и травы. Ее глаза слились с его. Он обнял ее за шею, она положила руки ему на колени. Язык проник в ее рот, трогал ее язык и ее зубы, ощущая сладкий вкус ее дыхания.