Прикрыв глаза рукой, старая женщина завороженно всматривается в синь моря, где ходят шумные раскаты волн, но что это вдруг творится с ней? Зазолотились волосы, пропали морщины, и платье полыхнуло желтым пламенем, и зазвенела песня, и дети пляшут вокруг, и всюду музыка, всюду краски.
Мужчина и женщина растянулись рядом в песке, у нее на бедрах восхитительный синий узор вен, и с каждым мигом все краше этот узор и видится трогательным признанием в любви ему, мужчине, что лежит рядом с ней, ему, теплому пылкому существу, — неправда разве, что ты — это я, а я — это ты, и мы навсегда вместе, вместе со всеми людьми?
Слова — отзвук наших мечтаний…
На самом дне ямы у крайнего ряда скал спят три девчушки, обратив лица к синему куполу неба, а из дрожащего воздуха выступает голос певца, тихий его напев: «Если скрипач вам сыграет, а я спою, прялку в руки возьмите, чтобы пряжа окутала сердце, и никогда не гоните, не гоните певца…» Один за другим просыпаются сонные люди от тысячелетнего сна и выбегают туда, где веселится нагота, и пляж уже не пляж, а море пляшущих, смеющихся людей, и, должно быть, я прежде был болен, если не понимал, чем владею, пока не отринул все. Любовь, только она и есть на свете, только она вращает шар земной. Любовь, кто сможет с нею спорить, что бы ни думал он на этот счет? Любовь нам всем дана на радость — так внемлите, внемлите же человеку, который тщился от нее бежать…
Ласковый теплый ветер веет из светлой дали, с моря, сверкающего, будто ртуть. Сквозь легкие облака, кудрявыми барашками плывущие по небу, сияет солнце. Ярко белеет у моря веселый пляж.
Ветер играет перышком, летящим к земле, — глазок ромашки уже заприметил его. Как молод, как молод, как молод мир…
Марианне Ларсен
(р. 1951)
ВСЁ ЖДЕШЬ И ЖДЕШЬ ЧЕГО-ТО
© Gyldendal Publishers, 1983.
Перевод П. Мамонова
Никто. Нет. Ингеборг.
Имя не подходило ей. Не соответствовало оно и времени, тому времени, в какое она жила. Она была слишком уж размазня для такого имени, а время — слишком уж приземленное для него. Ингеборг. Куда же держала она путь?
Никто не сумел догадаться, какой именно любви ей хотелось. Считалось, что с ней все в порядке. Как-то она обмолвилась, что не чувствует в себе достаточно душевной красоты, чтобы думать о создании семьи. Кроме того, она чересчур замкнута. Тот он, к кому она бежит, когда ей делается тошно, и хочется куда-то пойти, с кем-то побыть — не все ли равно, что он собой представляет. Не потому она идет, что он такой или сякой. Просто идет, и все тут. И если он оказывается дома, они болтают чуть не полдня. Потом она уходит, как пришла. Она не знает, кем он станет. И он про нее не знает.
Ей было тошно. Ей не сиделось дома. Захотелось пойти поболтать с ним. Она спустилась вниз, вышла из дома на улицу.
У автобусной остановки стояла женщина. Все в женщине казалось вытянутым и узким. Лицо, фигура, ноги, руки. Весь ее облик. Она подошла и встала за ней. Подходили еще люди, много людей, много вытянутых тел, и лиц, и ног. Все на один манер. А на месте щек и выше, к вискам, где уже волосы, у всех — синеватые тени. Начал накрапывать дождь.
Подошел автобус, и люди один за другим стали садиться в него. «Что же мне делать?» Ингеборг никак не могла отвязаться от этой фразы, она постоянно вертелась у нее в голове. Даже здесь, в автобусе, в общественном месте, она не замедлила явиться, на этот раз в таком варианте: «Что же мне делать, если его не окажется дома?» Она дернула головой. Почти незаметно. Какая-то доля секунды. Легкая форма эпилепсии, скажем так.
Вся вытянутая девица с орущим ребенком вошла в автобус и уселась рядом с Ингеборг. Ингеборг посмотрела на орущего малыша. До чего же нормальный вид. Никаких синих теней на месте щек, нормальнейшая, круглощекая, красная от напряжения, дико вопящая рожица. Крик не раздражал и не пугал Ингеборг, напротив, она сама бы сейчас с удовольствием завопила во всю глотку, зажмуриться бы, сделаться красной от злости и напряжения и бесноваться, орать вместе с ним. Не будь она такая заурядная, она бы обязательно сейчас завопила. Ингеборг, тридцать два года, безработная, промокшая под дождем, с мокрыми волосами, орущая во весь голос. Крик жаждал вырваться наружу. Так нет же… «Что же мне делать?» — только этой проклятой фразой способна была она выразить свое отчаяние, и притом так, что ни на кого, кроме нее самой, это не подействовало бы, никого бы не потрясло.