Ингеборг кинула пакет с яблоками на кухонный стол. Долго еще стояла, глядя на пакет. Потом расстегнула куртку. Вот она и снова у себя дома.
Стиг Далагер
(р. 1952)
СТАРИК
© Stig Dalager, 1980.
Перевод Э. Панкратовой
Жил он совсем один в старом чистеньком домике, стоявшем на краю откоса около широкого железнодорожного полотна. По ночам мимо с грохотом проносились поезда. Но он привык к этому, как и ко многому другому. «Что поделаешь, привыкать приходится ко всему», — любил повторять он.
Когда случалось, кто-то навещал старика, он охотно поддерживал беседу, но очень скоро уставал и потом чаще всего просто сидел и внимательно всматривался в лица гостей.
В тот день он встал по обыкновению рано. Так уж он привык. Был ребенком — вставал чуть свет, подрос — на работу надо было поспевать, во время войны и говорить нечего, надо было подниматься ни свет ни заря. И теперь, став пенсионером, привычке своей не изменил: в саду работы много. Времени ему никогда не хватало. Да, вставать нужно рано. К тому же у него что-то странное со сном, в последнее время он совсем не мог спать. А ведь раньше всегда спал так крепко.
В это жаркое утро над садом стояло марево. Несмотря на ранний час, он чувствовал, как припекает солнце, слышал пение птиц. Медленно сполз с кровати и стал шарить ногами, ища башмаки. Господи, до чего он стал медлительный. Наконец натянул на себя рубаху, брюки и вязаные носки.
Он вышел на кухню и склонился над старенькой плитой, пытаясь ее разжечь. Огонь почему-то никак не хотел разгораться. Ему пришлось пять раз чиркнуть спичкой, пока не вспыхнули старые газеты. Голубой язычок быстро слизывал бумагу, пламя наконец разгорелось. Как тогда, когда они топили торфом. Торф сначала всегда трещал, а потом разламывался на куски. Да, давненько это было. И что это он вдруг ударился в воспоминания?
Он налил себе кофе из кофейника и достал вчерашний ситник из шкафа. Как хорошо, что он догадался оставить себе на утро хлеба. Ситный хлеб долго не черствеет. Он разрезал краюху на два тонких ломтя. Черт побери, до чего нога болит. Он провел рукой по бедру. «Варикозное расширение вен», — сказал врач. А он-то думал, что это бывает только у женщин.
Он сидел в уголке за небольшим столом, пил свой кофе и жевал ситник. Жевание давалось ему с трудом. Он попытался поставить на место вставную челюсть. Как же, черт побери, он справится со всеми делами. Вечно какие-то помехи, а дел невпроворот. Прежде всего, конечно, картошка. Потом горох. И потом, наверное, надо сегодня же начать снимать вишню. А то она уже начала опадать. Он заметил, на земле валялось несколько ягод. И как он только с этим справится. Ведь ему так трудно стоять на стремянке. В прошлый раз едва не потерял сознание. Только оттого, что взобрался на нее.
Он попытался рассмотреть пожелтевшую фотографию Сюзанны в гостиной. Фото небольшого размера, отсюда его разглядеть невозможно, но он отчетливо видел лицо Сюзанны. День тогда был чудесный. Фотограф сказал: «Улыбнитесь», — и Сюзанна улыбнулась. У нее были такие красивые карие глаза. Потом они пошли в ресторан. Весь вечер он не мог отвести от нее взгляда. Она даже разволновалась и спросила: «Что случилось? Чего ты на меня так уставился?» А потом было много и плохих дней. Настал день, когда он пришел домой, едва волоча ноги после шестнадцатичасового рабочего дня на торфоразработках; настал день, когда он лишился работы; настал день, когда он был вынужден просить взаймы молоко у соседа. Настал день, когда умерла Сюзанна. Но об этом просто невозможно вспоминать. Собрались все дети, и Нильс сказал: «Лучше бы это я умер, а не мама». Нильс всегда был самый лучший из их детей, и почему только он совсем не заходит к нему сейчас. В последний раз на его день рождения собрались все дети. Все как один пришли: Инге, Петер, Лисе, Ханс, Арне и Нильс. Но этот день не стал для него радостным. Разговора у него с ними не получилось. Вид у них у всех был какой-то усталый, посидели немного, а потом вдруг поднялись и ушли как один все сразу.
Он дожевал последний кусочек ситника, сделал последний глоток кофе. Теперь он попытается встать.