— Мы все очень рады, что вы приехали, — говорит Дуардо, немного помолчав. — Прошло лет двадцать…
— О, пожалуйста, не вспоминайте о годах, — усмехается Фели. — Я чувствую себя сразу такой старой.
— О, что вы! Вы совсем не изменились! Вы выглядите сейчас гораздо моложе… Жалко, что Менанг не сможет повидать вас…
— Менанг? — Фели приподымается на сиденье.
— Да, наша одноклассница… — тут же поясняет Дуардо. — Мы…— Он засмеялся. — Недавно она родила нам шестого ребенка.
— О-о! Поздравляю! — Она пытается улыбнуться. Ей вдруг сразу становится не по себе: и от духоты, и от черепашьего хода машины.
— Вы удивитесь, когда увидите сегодня нашу школу, — снова начинает Дуардо после некоторого молчания. — Она совсем не та, что была прежде.
— Я уверена в этом, — бормочет Фели. — У меня все как-то не было времени остаться в баррио подольше, когда я приезжала сюда прежде. Всегда такая спешка…
— У меня тоже, к сожалению, не было никогда случая повидаться с вами…
Здание школы оказалось совершенно новым. Она бы его ни за что не узнала. Из окна машины Фели увидела толпу зевак и поспешила надеть темные очки. Нет, она не может больше выносить эти взгляды, видеть эти лица. Пугливые, восхищенные, исполненные благоговения — каких только нет.
Когда Дуардо открывает ей дверцу, она вдруг явственно испытывает ощущение пустоты, которое преследовало ее сегодня с самого утра. Ей сразу становится очень одиноко. К глазам подступают слезы. Нет, кажется, она больше не узнаёт своего родного баррио, и баррио больше не знает ее…
Либрадо А. Асарес
СУХОЕ ДЕРЕВО — ЗЕЛЕНЫЙ БАНЬЯН[10]
Перевод Г. Рачкова
Он поднес ко рту жестяную банку, которую перед этим долго держал в руке, и выцедил ее содержимое. Невкусный кофе без молока коснулся его губ, на миг задержался на языке и пролился в горло. Во рту остался один осадок.
Он встал. На полу, сбитом из обрезков досок, сидели женщина и мальчик.
— Твой хлеб с солью — ты его не съел, — сказала женщина с худым, бледным лицом.
Не ответив, он подошел к окну. Выплюнул липнущую к зубам кофейную гущу — она упала на болото, простиравшееся за домом. Гнилое, зловонное болото. Он подумал: «Когда же я выберусь из этой трясины?»
Голос женщины вывел его из раздумья:
— Хватит, Ибарра! Это для папы.
Он обернулся и увидел, что малыш тянется к почерневшей от времени алюминиевой тарелке, на которой лежали остатки хлеба с солью. Мать помешала ему — ребенок отдернул руку.
Ему стало не по себе.
— Оставь его, Далисай, — сказал он. — Пусть ест.
Ребенок поднял на него глаза, радость мелькнула на его темном личике.
— Это все мне, папа? — спросил он.
— Да, сынок. Ешь.
Сердце его дрогнуло от жалости. Ту же жалость он прочел во взгляде женщины, когда обернулся к ней.
— У тебя будет кружиться голова! — В ее слабом голосе звучала тревога. — Это не шутка — таскать бревна на лесопилке!
— Ерунда! — ответил он. — Я здоров, как бык. Ничего со мной не случится.
Он подошел к столбу, подпиравшему потолок, и снял с гвоздя пиджак — старый, уже потерявший первоначальный цвет, штопаный-перештопаный. Впрочем, брюки на нем были ничем не лучше.
— Ты уже уходишь? — спросила женщина.
— Нет, — ответил он.
Она с недоумением посмотрела на него.
— Я не пойду на работу!
На худом лице женщины появился испуг.
— Что стряслось?
— Не хочу. Вернее, мистер Лим этого не хочет. Мистер Лим Атик.
Женщина смотрела на него, ничего не понимая.
— И я не один, — продолжал он, — нас пятьдесят человек. Тех, кто таскает бревна за три песо в день.
— Вы что-нибудь натворили?
— Ага. — И скулы его окаменели. — Мы подали прошение. Нам не хватает на жизнь. Так продолжаться не может. Мы требуем, чтобы нам платили не три, а четыре песо, ибо так записано в контракте. И за это нас вчера уволили.
Он взглянул на женщину и поразился перемене в ее лице.
— Не горюй! — Он через силу улыбнулся, пытаясь подбодрить и ее, и себя. — Зато с плеч моих сойдут мозоли, да и бревном меня теперь не задавит. А от сумы и тюрьмы, как говорится…
Однако шутка не развеселила женщину. Некоторое время она молчала.
10
Баньян — тропическое дерево-эпифит с многочисленными воздушными корнями-колоннами, на которых лежит огромная крона.