Из беззубого рта цветочника исходило сиплое дыхание.
— Еще по чарке, patrón[79],— попросил он.
Сантьяго так разошелся, что даже скамья ходила под ним ходуном.
— Когда они схватили Его в Паланане, я был сам не свой: помутился разум. Без этого Человека и острова были не острова; без Него вообще ничего уже не было, кроме отступников, продавшихся Западу за понюшку табака. Нас не победили — нас предали.
— Arriba[80]! — воскликнул Де Пальма.
Но Сантьяго трудно было остановить.
— Ты видишь в людях только плохое.
Рубен, явно задетый, поднял стакан.
— Пью за несбывшиеся мечты, за иллюзорность надежд.
— Это твои стихи на стене углем нацарапаны? «Остерегайся Его»?
— Надень очки, старик. Ты не так понял. Там написано «Остерегайся демона-искусителя».
Хозяин в отчаянии воздел руки к небу и простонал:
— Нет, этому не будет конца!
— Да, не будет, — огрызнулся Сантьяго. — Жалкое вы отродье. Недостойные люди.
Рубен собрал свои книжки.
— Пойду-ка я лучше займусь общественными науками.
Де Пальма потянул его за рукав.
— Останься, — невнятно пробурчал он. — Я песню тебе спою.
— Психи!
И тот и другой с презрением посмотрели на Сантьяго. Не стерпев обиды, Де Пальма быстро встал и подошел вплотную к Сантьяго. Мстительные, злые слова, сорвавшиеся у него с языка, звучали ясно, точно он и не был пьян:
— Бомба, о которой ты говорил, заложена в том самом доме, куда твоя Элена сегодня пошла — это ее родила твоя уродка жена, которая танцевала, танцевала, да и дотанцевалась однажды летом. Голая сейчас лежит твоя дочка, на потребу всем желающим.
— Не болтай зря, старик.
— Говорю тебе — голая. В том доме с балконом. Давно хотел тебе сказать, да дурак ты.
Сантьяго ударил его по лицу.
— Врешь! Элена в богатый дом ходит, обучает их сына музыке.
— Она его кое-чему другому учит.
Сантьяго нанес ему второй удар.
— Сволочь ты, вот кто.
— А ты спроси этого парня, почему он пьет?
Сантьяго обернулся к Рубену.
— У меня своя гордость, — тихо сказал тот.
— Спроси кого хочешь, — сказал Де Пальма. — Спроси вон хоть этих скотов на углу, что посвистывают ей вслед, когда она тут проходит. Земля слухом полнится. Не пианистка она, Сантьяго.
С этими словами старый продавец цветов рухнул на скамью. Он испытывал и чувство исполненного долга, и раскаяние одновременно. Глядя вслед удалявшемуся другу, начал перебирать струны гитары.
Сантьяго держал путь среди жалких хижин, стараясь не наступить на какого-нибудь ребенка, уже достаточно взрослого, чтобы сидеть на дороге с протянутой рукой; пробирался по узеньким улочкам среди мусорных баков, сопровождаемый страдальческими вздохами. Спотыкался о тела изможденных мужчин и женщин, лежащих на тряпье и газетах, бормоча извинения, клянясь избавить их от голода.
Он с трудом выбрался на проспект и зашагал дальше, косясь на закоулки, откуда доносились голоса зазывал. Сердце билось так тревожно, как тогда, перед началом Сражения, когда выстрелила пушка, пробив брешь в заболоченных зарослях, когда заиграл горн и заржали кони. Он отметил зарубками путь отхода в чащобу, хотя был всего лишь вестовым, ибо еще в юные годы восторгался этим Человеком, обещавшим в своих речах осуществить после прихода к власти реформы в стране. Так, под грохот канонады и топот копыт, шел и шел Сантьяго по городу в поисках дома с azotea[81], где его дочь обучает игре на рояле ребенка, который даже еще не умеет подсластить свое молоко. В темноте улицы были еле видны, трава била по щиколоткам, в ушах звенели песни Де Пальмы о горах, о звездах, о реке, окаймлявшей возвышенность, на которой мечтал, сидя верхом на коне, их Вождь и смотрел на восток, в то время как с запада наступали парни из штата Арканзас и стирали свои носки в водах Баколора.
Полчаса спустя Сантьяго набрел на заведение с шарнирной дверью и опасливо заглянул внутрь, как когда-то заглядывал в кусты, где прятались американцы. И там, в манящем красном свете, увидел девиц; хлопая ресницами, похожими на миниатюрные крылья летучей мыши, они уставились на ветерана революции с медалью на груди, возникшего перед ними, как дурной сон. Усталый от ходьбы, с влажным от слез лицом, с бьющимся сердцем он стоял и смотрел на их змеиные надушенные фигуры. Женщины хихикали, извивались перед ним, но потом сочувственно кивали и удалялись в свои красные альковы — страшные ямы, от которых старик отшатнулся, как от пули, поразившей его в висок. Он не знал, где находится тот высокий дом с azotea, и хотел, чтобы рояль, на котором играют сейчас Элена и ее недоразвитый ученик, звучал громче — тогда он будет уверен, что может за нее не беспокоиться. Но рояля не было слышно, только гонимый ветром запах вина указывал ему дорогу в заведения, где женщины, увидев его, смеялись, не веря своим глазам, а потом приглашали разделить с ними трапезу и побыть у них, но недолго, самое большее до полуночи, потому что его старые кости просят покоя. Вконец измученный, обливаясь потом и слезами, он присел под тентом на тротуаре. Проведя рукой по разгоряченному лицу, он открыл глаза и увидел то, что искал: перед ним среди зеленых зарослей возвышалось похожее на монастырь или замок здание, освещенное с северной стороны неоновыми лампами. Он медленно встал — голова еще кружилась от похмелья, а щеки горели — и побрел к этому таинственному дому, казавшемуся в свете луны призрачным и уродливым, как ветряная мельница.