— Фил! Не могу найти свои сапоги. Можно мне твои надеть? — Голос Тони казался бодрым, энергичным.
— Конечно, — ответил Фил. Сапоги ему сегодня не нужны. Они Тони нужны, он любит ходить по снегу.
Они привыкли пользоваться вещами друг друга. Вначале вышивали на них свои инициалы, но потом перестали обращать внимание на эти метки. Все у них стало общим: носки, рубашки, носовые платки, галстуки, ботинки, пиджаки. В канун рождества они обменивались подарками. Ни от кого другого рождественских подарков не получали. Иногда, очень редко, им присылали поздравительные открытки — одну от владельца цветочного магазина, что по соседству с их домом, и другую — от страховой компании. Тем не менее, рождество всегда встречали весело, много пили. И без смущения объяснялись в любви. В эту минуту у них не было разногласий, они по каждому поводу пожимали друг другу руки. Этот праздник был для них Днем перемирия. Они братались и восхищались подарками. Вино действовало на них по-разному: Фил делался говорливым, любил декламировать стихи на родном языке и бахвалился. Тони впадал в смешливость и ругал все железнодорожные компании Америки. А наутро обменивались хмурыми взглядами и молча принимались наводить порядок в квартире, явно избегая вспоминать о вчерашнем. Потом один из них уходил куда-нибудь, но на следующий день все становилось на свои места.
Уходя, Фил сказал:
— До скорого. Постарайся быть вовремя дома. Артистов я приглашу, возможно, на завтра — к обеду или к ужину. А сегодня вместе сходим в театр, хорошо?
— Попытаюсь.
Голос у Тони был вялый, безжизненный. Он отправился обратно в постель, и было видно, что он уже устал, несмотря на раннее утро.
Закрывая за собой дверь, Фил услышал напутствие Тони:
— Желаю удачи.
На свежем воздухе дышалось легко. Фил поднял голову и, закрыв глаза, подставил лицо снегу и влажному ветру. Постоял немного в таком положении и, опьяненный снегом и прохладой, мысленно прокричал: еще, еще, еще! Его автомобиль стоял за квартал от дома. Идя в ту сторону, Фил ступил одной ногой в снег: след, оставленный им, был безобразный, совсем непохожий на аккуратные следы ног на тротуаре. Вздохнув всей грудью, он ощутил такой прилив энергии, что забыл и про свою внешность, и про плохой английский язык. Да и нужен ли ему английский, если он сможет разговаривать с артистами на родном языке? Почему бы нет? Уши его стали мерзнуть; стряхивая с них голыми руками снежные хлопья, он ощутил себя легким и подвижным — точно ребенок, увлеченный своими играми, и снова поднял голову, слизывая с губ холодные и безвкусные снежинки.
Филу показалось, что филиппинские танцоры оккупировали всю гостиницу «Хамилтон». Они заполнили и вестибюль и антресоли, расположившись группами, оживленно болтали, смеялись, их белые зубы сверкали белизной, а глаза за узкими щелками не были видны. У некоторых девушек черные локоны спускались до плеч. На какой-то миг Фил растерялся — он почти забыл, как прекрасны филиппинские девушки. Ему стало неловко, и он силился отвести взгляд, но голова сама поворачивалась в их сторону. Тогда он зажмурил глаза, и в это время до его слуха донесся их смех, похожий на журчание ручейка. Вот оно, счастье!
Потом он немного освоился, старался держаться свободнее, не привлекать к себе внимания. Артисты и правда были очень молоды, но среди них находилось несколько пожилых мужчин и женщин — по-видимому, сопровождающих или посторонних доброжелателей вроде Фила. Он улыбался всем, кто смотрел в его сторону, и те улыбались (или ему так казалось) в ответ, но эти улыбки были какими-то мимолетными, безадресными, и предназначались, возможно, не ему, а кому-то другому, кто стоял рядом или позади него.
Он шевелил губами, мысленно строя фразы: «Вы илоканцы? Бикольцы? Ну что, соотечественники? Как поживаете?»
А может, лучше сначала представиться? Как это сделать? Губы его дрожали, полузабытые слова не хотели складываться в связную речь.