— Боже мой! Сынок! Сынок! — непрерывно причитала она, спускаясь с лестницы. По-моему, она повторяла эти слова до самой Манилы…
Когда привезли Дэнни, я не сразу узнал его: лицо было изуродовано пулями, пробившими лоб и челюсть. Я неотрывно смотрел на него — с того момента, когда его начали переодевать, и до того, как положили в гроб. И никак не мог свыкнуться с мыслью, что это бледное лицо, это окаменевшее тело — мой старший брат Дэнни… Мама сразу же по приезде ушла в столовую — в нашу маленькую столовую, где все мы обычно обедали. И Дэнни тоже. Живой Дэнни. С собою мама увела Салинг и Литса.
Я оглядываю тех, кто пришел проститься с Дэнни. Соседей. Родственников. У одних лица сочувствующие. У других — недоуменные. У третьих — любопытствующие.
— Бедный мальчик — как ему не повезло! Так рано умереть!
— Жаль парня. Толковый был!
— А я бы своего сына не отпустила одного в Манилу!
— Что значит «не отпустила»? Вот я своему велела бросить университет и вернуться домой!
— Вот она — нынешняя молодежь! Слишком образованные стали…
— Бедная мать! И отец в отъезде…
— Не надо плакать! — говорили они мне. Но я не мог не плакать: я должен был залить слезами пожар, который бушевал в моей груди…
Мама отправила Салинг на почту — послать телеграмму папе. Сообщить, что мы ждем его — ведь прилетит же он на похороны своего старшего сына!
На другой день пришел ответ из Сайгона. Папа телеграфировал, что не сможет приехать. Его не отпускают, поскольку еще не кончился контракт, еще не начислены деньги на обратный проезд. «Прости. Не могу» — так заканчивалась телеграмма.
— Как это «не отпускают»? — впервые за все время возмутилась мама. — Каменные они, что ли? Или у них нет детей?
Дэнни похоронили без папы. Проводить его в последний путь пришло много его товарищей. Мы шли среди них. Они пели. Шли за повозкой, на которой стоял гроб, и пели. А в гробу, в этом деревянном ящике, лежал Мозг. Мозг, который когда-то мыслил, а потом почти весь вытек на асфальт. И еще лежал там Язык. Язык, который осмелился заговорить и который заставила замолчать полицейская пуля. Так у нас становятся жертвами — жертвами любви к собственной стране…
Прошел почти год после гибели Дэнни. Мы уже сняли траур. Мама сильно сдала. Часто смотрит куда-то в пустоту. Подолгу задумывается. Тихо плачет. Такой она была и после отъезда папы. Я понимал ее — она потеряла веру в свои идеалы…
Однажды в субботу к нам постучал почтальон и вручил маме телеграмму. Телеграмму из Вьетнама. Из слов-обрубков мы поняли: папа возвращается. Папа едет домой. Я должен был бы закричать от радости. Обнять маму. Запрыгать. Позвать Салинг и Литса. Но нет. Я лишь тупо смотрел на маму. А она бережно сложила телеграмму и принялась вновь подметать пол. Потом выпрямилась и спросила:
— Ты не рад, сынок? И почему ты ничего не сказал сестре и брату?
Я не стал ей ничего объяснять. Я действительно не знал, что мне делать. Семь лет. Семь лет прошло с тех пор, как папа уехал. Семь лет его не было с нами. Он оставил нас пятерых. Вернувшись, он застанет в живых лишь четверых. Через семь долгих лет ожидания мне хотелось кричать: «Верните! Верните то, что вы у нас украли! Верните наших отцов! Верните! Верните!» Все мое существо бунтовало против жестокой несправедливости жизни…
В голубом небе появилась маленькая точка и стала постепенно увеличиваться. И вот она уже превратилась в огромную птицу, прилетевшую из далекого Вьетнама. В ее железном брюхе сидели люди — семь лет назад они решили искать счастья в чужой стране. Теперь они возвращались на родину, изувеченные войной. В их памяти — ужасы войны. На губах у них — сожаления и проклятия…
Медленно, с ревом протащилась птица по бетонной полосе аэродрома — целого города, принадлежавшего военно-воздушным силам Соединенных Штатов Америки. Маленького, красивого, новенького города белых людей, окруженных грязью и вонью грешного города коричневых людей…
Лишь двоим разрешили пройти за ограждение. Мама взяла меня. Мы стояли под палящими лучами солнца. Мамины руки лежали на моих плечах.
Самолет остановился. Коричневые руки подвели к его дверце железную лестницу. Дверца раскрылась — и я вдруг ощутил тяжесть маминых рук на своих плечах…
Они выходили по одному. Черный. Белый. Коричневый. В военной форме. В штатском. С повязкой на голове. С рукой на перевязи. На костылях. И каждый раз мама все сильнее сдавливала мои плечи…
Наконец появился папа. Его левая рука висит на какой-то железке. Левая нога в гипсе. Его глаза ищут нас в толпе. Мама машет ему рукой. Потом срывается с места и бежит навстречу, чтобы скорее прижать к себе родное лицо, пролить слезы на родную грудь…