— Они разделили ее нечестно! — твердила Белл.
— Ты хочешь сказать, что две половины не равны? Что это, в сущности, вовсе не половины?
— Что с тобой? — удивилась Белл.
— Со мной? С ним! Разве не он — доктор математики? Нечего сказать, хорош доктор математики, не умеющий делить пополам!
— Какая муха тебя укусила?
— Может, ему требуется полк землемеров с теодолитами, отвесами и вешками?! Может, тогда он сможет разделить их пополам? Может, он и на десять частей будет тогда в силах разделить?! — Я бушевал.
— Мне-то ты зачем все это говоришь? — возмутилась Белл. — Скажи ему! Скажи им!
— Слишком громко пришлось бы кричать.
— Давай, давай! Выскажи им все! Пусть знают! — Белл подзадорила меня.
— Отстань, Белл, — промолвил я. — Оставь их в покое!
— Пожалуйста, если ты хочешь.
— Отстань от меня!
— Как хочешь, — сказала Белл. — Могу хоть сию минуту! — И двинулась к двери.
— Слишком громко пришлось бы кричать, Белл, — примирительно сказал я. — Да и знаю я их недостаточно, чтобы вообще с ними говорить. Лучше я напишу им.
— Вот и отлично! — согласилась Белл.
Портативная пишущая машинка в специальном чехле стояла под моей кроватью. Я водрузил ее на обеденный стол. После этой операции мои руки оказались покрыты слоем пыли. Я поднял крышку, но не сумел снять машинку с подставки. В углах крышки пауки свили паутину. Между машинкой и краями подставки — тоже паутина. Во всем доме не нашлось ни листочка белой бумаги, поэтому мне пришлось использовать лист желтой почтовой бумаги подходящего размера.
Дату я решил не ставить. Письмо должно быть коротким и сугубо деловым. Как зачарованный я следил за рычажками, сновавшими взад и вперед, оставляя черные значки на желтой бумаге. До меня донеслись вступительные такты «Женитьбы Фигаро» — у соседей включили проигрыватель.
— Математика и Моцарт, — пробормотал я. — Моцарт и математика.
Я напечатал свое имя, но не подписался. Письмо заняло меньше половины листа. Я перегнул лист пополам и оторвал чистую половину. Ее я вставил обратно в машинку, а письмо отдал Белл.
— Вот, — сказал я, — коротко и ясно. Думаю, им понравится.
Белл принялась читать. Молча дочитала до конца.
— Ну как? — поинтересовался я.
— Сойдет, — сказала Белл.
— Так отправь его, — сказал я.
— Хорошо. — Она позвала Ната и велела тотчас доставить письмо.
В тот вечер мне не удалось дослушать Моцарта. Примерно на середине оперы (это соответствует окончанию лицевой стороны долгоиграющей пластинки) музыка прервалась. Потом я увидел, как он вышел из дома.
Я выпрямился в кресле, наблюдая, как его голова поднималась и опускалась в такт шагам, пока он шел к Финчшафен-роуд. Когда он повернул за угол, я уже понял, куда он направляется, и встал. Стоя у входной двери, я смотрел, как он идет по тротуару к крыльцу. Возле лестницы он остановился. Сквозь жалюзи я видел его поднятое лицо.
— Что вам угодно? — не выдержал я.
— Можно вас на минуту?
— Меня?
— Да, вас.
— Может быть, подниметесь? — предложил я.
— Нет, нам лучше поговорить на улице.
— Ну что ж, — согласился я, — если так вам больше нравится.
Я спустился к нему. Мы пошли рядом по тротуару. Едва мы миновали угол дома, холодный ночной ветер полоснул меня по лицу. Левая щека захолодела.
— Ну, — начал я, — что произошло?
Мы шли по Финчшафен-роуд. Он молчал довольно долго. Я посматривал на него. И ждал. Раньше мне не приходилось с ним разговаривать. Он дал мне достаточно времени, чтобы я мог оглянуться на свой дом и разглядеть Белл в окне; он полагал, мне это необходимо.
Когда он заговорил, первые слова его были:
— Вы ссорились с Белл?
Дело было даже не в словах — в тоне, каким он это произнес; моя левая щека до того захолодела, что я почти не чувствовал ее. Он говорил так тихо, так вкрадчиво, что я едва слышал его. Похоже, он не хотел, чтобы нас вообще слышали, словно мы с ним составляем тайный заговор.
— Ссорились? — удивился я. — С чего бы это? Почему? О чем вы говорите? — Я искал на его лице выражение вины — на нем должно было, как в зеркале, отразиться виноватое выражение моего лица.
Мы стояли на Финчшафен-роуд, как раз на полпути между нашими домами. Напряженно ждали и искали следы вины на лице друг друга — и смертельно боялись их обнаружить. Я стоял спиной к моему дому, он — к своему.
— Ваше письмо не очень-то дружелюбно, — промолвил он. — Это не письмо доброго соседа.
— А с чего бы ему быть дружеским? — возмутился я. — С какой стати!