Тот, кто умеет предложить однозначное решение, стоит у власти. И так повсюду — в политике, в школьном управлении, в религиозной жизни, в литературе. Поэтому и получается, что в руководители выходит тот,, кто способен твердо сказать: дело обстоит только так.
Слуги в седлах.
Он встал, прошел на кухню, открыл кран, наполнил стакан холодной водой и принял две таблетки.
Дыхание перехватывало, сердце беспокойно колотилось. Ему все равно, кто сидит в седле. Оно считается только с самим собой.
Бог с ним, какое мне дело до всего этого. Меня все равно надолго не хватит. Пойду спать.
Он пошел в спальню, лег на кровать и вдруг вскочил.
Одна несчастная небольшая мышца. Неужели я ей поддамся? Не выйдет!
4
Кто день за днем не ожидал в бездеятельности, когда правление пригласит его на дружеское собеседование, тот не знает, что такое нарастающий страх.
Так он думал, сидя с английской газетой на коленях в большой и пустой комнате клуба.
Здесь еще чувствовался запах утра, хотя вокруг уже был вечер. В коридорах шла уборка. Из боковых комнат доносился однообразный пьяный мужской гомон.
Он выпил чашку кофе, съел булочку и продолжал предаваться скуке. Хотелось повидать Хурскайнена или директора. Хотелось повидаться с людьми, которые бы выслушали его и которых он сам мог бы выслушать. Выслушать и освободиться от этой тяжести вынужденного отпуска.
Но кого он мог повидать и кому высказаться?
Он перебрал в памяти участников сорокалетнего юбилея. Нет. А другие знакомые? Нет ли кого-нибудь среди них? Но ведь и сам он, кого бы ни слушал, слушал всегда вполуха, продолжая размышлять о своем.
«Где-то в самых глубинах души, которые нельзя окончательно задушить ничем вульгарным, никакой ложью или иронией, современные мыслящие люди научились распознавать грех; и это знание, которого они не могут утратить и от которого не могут освободиться...» — он это только что где-то прочел. И запомнил. Кажется, это был Оппенгеймер.
Если Оппенгеймер, то там должно быть: «физики».
Он нечаянно заменил физиков всеми мыслящими людьми. Похоже на Оппенгеймера.
Похоже и на любого человека, находящегося в принудительном отпуске. Это условие продолжения биологической жизни.
— Ну, Хейкки, что ты там бубнишь в газету? Здравствуй.
Он поднял голову и встал.
— Здравствуй. Искал тут одну цитату, не помню, здесь я это прочитал или в другом месте. Что нового?
— Спасибо, все по-прежнему. А у тебя?
— Да вот, решил сюда заглянуть, давно не был.
— Тебя и правда не часто здесь встретишь.
— Дела.
— Так, так. А Пентти?
— А что с ним сделается? Хлопочет на своем предприятии.
— Ты кого-нибудь ждешь, или можно к тебе присесть?
— Никого я не жду.
Олли Паккула сел рядом. Олли — полковник. Он когда-то хорошо знал его отца.
— Какие новости? Каковы нынешние новобранцы?
— Должен признаться, не хуже, а может, и лучше, чем в те времена, когда я сам пошел на службу.
— Ого.
— Правда. В армии нет молодежных проблем, как у всех других. Хорошие ребята.
— Когда ты в последний раз был в родных краях?
— Я ведь там два года назад полком командовал, перед тем как сюда переехать.
— А мать жива?
— Жива и здорова. Бодрая старушка. А ты когда там был?
— Да уж давненько. Прижились мы здесь, на юге... И чем ты это объясняешь?
— Извини, что именно?
— Что армия сохранила... Я не о старом времени говорю, а о том, что у вас хорошо идут дела. Все другие жалуются на множество трудностей.
Олли усмехнулся.
— Не знаю. Мы получаем так мало ассигнований, что у нас нет никаких забот. Стараемся использовать каждую марку как можно разумнее, и на это уходит все время. Работаем без передышки... Не знаю, отчего это происходит.
— А вспомни церковь, например. Она только и делает, что жалуется на трудности.
— Мне кажется, наша церковь после войны стала такой же, как все другие общественные организации. Собирает деньги и ищет популярности. О душе совсем забыла. Трудности от этого только растут. Мы жили гораздо скромнее и сохранили душевное усердие.
— Чего-то нам не хватает, какой-то цельности...
— Девушка, принесите мне тоже чашку кофе и стакан воды с кусочком лимона! — крикнул Олли. — Прости, что ты сказал?