У тети Эльсе тоже было много цветов и даже пальмы. Девочкам не разрешалось играть в той комнате, где стояли пальмы и стулья с мягкими пружинистыми сиденьями. В той же комнате на выступе печи лежали большие раковины, наполненные шумом моря. Перед мягкими креслами и диванами стояли на тонких ножках столы, а на них лежали красные бархатные скатерти с бахромой и тяжелыми причудливыми кистями. А поверх бархатных скатертей посреди стола, под большими лампами, были разостланы еще белые кружевные скатерки. У самой тети Эльсе на платье было много кружев, а Эстер и Ханнели носили на шее коралловые ожерелья. Тетя Эльсе подробно, с увлечением рассказывала Амалии и Ээве о коралловых рифах. О них она слышала от своего отца-моряка. Тетя вообще была очень разговорчива. Она все время гладила шрам на лбу Амалии и охала. Из-за этого тетиного сочувствия Амалия даже плакала тогда по вечерам, обливая слезами подушку, а утром просыпалась, чувствуя себя несчастной.
Вспоминая все это, забившись в угол сиденья, Амалия думает о своем шраме и о том, сложилась бы ее жизнь удачнее, чем теперь, если б не было шрама. Вряд ли. Колеса стучат монотонно, словно старательно убаюкивают ее. И мысли становятся похожими на сновидение. Большой шрам уже напоминает бледнеющую на рассвете звезду над кромкой леса... В лесу — лисьи норы и охотничьи тропы... По тропинкам бредут люди с рюкзаками, и среди них Антти...
Резкая остановка поезда заставляет ее очнуться. Амалия смотрит в окно. Стоящая на перроне старая, с круглым, как мяч, животом, женщина напоминает ей Старуху и Ийккала. Теперь в Ийккала домовничают двое: Старуха и хромая Сельма. Коровы и овцы, конечно, будут хорошо ухожены, Амалия не сомневается в этом. Но вот Воронку и Резвой будет похуже. Обе женщины боятся лошадей и едва осмеливаются войти в конюшню, чтобы принести им корм и питье...
Поезд мчится, пыхтя, через лес, теснящийся с обеих сторон. Видно, лесу и конца не будет. Вот в таких же бесконечных лесах скрылся и Антти... На душе у Амалии тяжко, хоть она и понимает, что лес влечет его к себе, словно кипучие вешние воды, которые наступают отовсюду, затопляют берега, смывая и унося все, что только попадается им...
Холм, на котором стоит Ийккала, тоже когда-то был покрыт лесом. От древнего бора там еще и поныне уцелела одна огромная сосна. А на южном склоне лес подходит к самым постройкам. Все деревья во дворе, если не считать берез, посадила Амалия. Березы были оставлены местами еще в ту пору, когда расчищали территорию двора и возили глину и жидкую грязь на огород. В последнее время Амалия посадила четыре яблони у южной стены хлева. Они хорошо перенесли первую зиму. Как будет чудесно, если они когда-нибудь зацветут и станут приносить плоды!.. Только бы овцы, выбегая из загона, не обглодали эти деревца, как губят они каждое дерево, стремящееся вырасти на пастбище. Правда, пастбище не совсем подходящее место для деревьев.
Далеко, на другом берегу озера, находятся леса Амалии. Синими кажутся они, когда смотришь туда с холма Ийккала. Летом с той стороны доносится крик филина и прилетает черная птица, чтобы стучать по стволам елей и сосен. Женщины Такамаа говорят, что это не к добру, когда прилетает большой черный дровосек, или дятел, и стучит вблизи человеческого жилья. А она рада прилету птиц, хлопающих крыльями и постукивающих клювами. И следы заячьих лап на покрытом свежим снегом дворе красивы, как цветы на лугу.
Поезд останавливается возле больших сараев, за которыми видны широкие хлебные поля. В вагон входит группа молодых людей. Вероятно, они ровесники Антти или чуть постарше его. Они говорят о спорте с той же горячностью, с какой рассказывал об этом юноша, которого прислал Пааво в последнее военное лето. Тот, что так обрадовался, когда Амалия нашла на чердаке хлева рейку, из которой были сделаны стойки для прыжков в высоту. Они до сих пор стоят в углу сарая: две четырехугольные стойки с просверленными дырочками, укрепленные на крестовинах... Свой дом Амалия знает до последнего уголка.
Вид за окном теперь все чаще и чаще меняется, и Амалия поневоле готовится к чему-то новому, неизвестному, пока наконец поезд не подкатывает к хельсинкскому вокзалу.
15
Амалия ходит по улицам Хельсинки. Первые дни она ходила вместе с Кертту или с Эльви, но теперь охотнее бродит одна. Блуждая в одиночестве, она ясно чувствует себя чужой здесь и в то же время свободной. Время от времени Амалия проверяет, в кармане ли ключ — маленький плоский ключ от кухонной двери Кертту. Этот ключ служит ей как бы талисманом, гарантией того, что она не потеряется среди отчаянного крика чаек у набережных и шума автомобилей и трамваев в центре города. Ей становится смешно, когда она думает о том, что городские шумы Хельсинки навсегда останутся в ней, как в раковинах тети Эльсе сохранился голос моря. Движущиеся с людьми лестницы больших универмагов пугают Амалию своей неестественностью. Даже поднимаясь на них вместе с Кертту, она чувствует себя незваной гостьей. Богатые люди, живущие под городскими крышами, спрашивают в магазинах искусственные цветы, перья и пряжки, разложенные под стеклом прилавков. У самой Амалии никогда не было никаких украшений, если не считать обручального кольца и бабушкиной серебряной цепочки, полученной от матери. Сейчас Амалия надела эту цепочку, ведь она в гостях.
Деревья парков уже сбросили свои листья. Амалия вглядывается в деревья, как бы желая узнать среди них близких, но ей попадается много незнакомых деревьев и кустов. «Летом я, наверное, узнала бы их», — успокаивает она себя, хотя понимает, что и летом вряд ли смогла бы узнать все деревья. Многие статуи, памятники, расставленные по городу, тоже непонятны ей, но она ходит вокруг них и разглядывает с робостью и любопытством. Конная статуя на перекрестке трамвайных линий привлекает ее к себе. Амалия смотрит на лошадь, и ей кажется, будто она дома. Голос Такамаа звучит в ней сильнее всех голосов города.
Амалия хочет подняться на гору Обсерватории. Отсюда слышен не только город, но и море, и видно, как ветер гонит по морю пенистые волны. С горы Амалия смотрит на памятник потерпевшим кораблекрушение и на корабли в гавани. Громады кораблей наводят ее на мысль о бескрайности моря, о его привлекательности и об опасностях, таящихся в нем. Когда-то, еще ребенком, до постройки шоссейной дороги в Такамаа, Амалия видела с берега Ээвала белый пароход, который выходил из-за дальних островов, выбрасывая в небо клубы дыма. Но как мал он был по сравнению с этими кораблями! Здесь на горе впервые в своей жизни слышит Амалия рев каких-то автомобилей и внезапно всем существом чувствует, что пришла гибель — и всему городу, и ей, Амалии. Но, увидев, что это красные пожарные машины, она догадывается, что где-то пожар. Пламени она все-таки не видит, хоть и стоит на высоком месте. Ужасный рев прекратился, но Амалия все еще стоит оцепенев и долго не может отделаться от испуга. Хорошо, что здесь не было Старухи — она бы, наверно, умерла со страха. При этой мысли Амалия усмехается: и в ней самой сидит эта Старуха из Такамаа.
Утром Кертту убирает комнаты. Сначала слышно тихое гудение пылесоса, затем громкий голос электрополотера. Амалия привыкла рано вставать. Она становится у дверей молочной задолго до ее открытия. Город пробуждается поздно — тогда, когда раздается стук молочных бидонов, потому что не может угомониться до глубокой ночи, а засыпает, вероятно, лишь под утро. Амалия же засыпает вечером, сразу как только ложится в постель, несмотря на шум, несущийся с улиц.
Закончив уборку, Кертту одевает Маркку, и они отправляются за покупками. Амалия тащит домой полные корзины продуктов, а Кертту ведет за ручку нарядно одетого сына. Мальчик и здесь не хочет, чтобы его водили за руку, но мать уверяет, что это необходимо, иначе Маркку может попасть под машину. Он рвется в парк, где есть другие дети. Пааво и Эльви еще летом предлагали Кертту, чтобы она оставляла ежедневно Маркку на несколько часов в парке под наблюдением воспитательницы. Но Кертту отказалась. Она ни за что не хочет отпускать мальчика от себя. Она жалуется Амалии, что у нее хотят отнять еще и сына. Амалия недоумевает. По ее мнению, у Кертту никто ничего не отнял. Правда, Эльви часто уходит куда-то по своим делам, да и Пааво не сидит дома: то у него уроки, то собрания, то карточные вечера.