Однажды, когда лодка с семьей Пааво только что скрылась из виду, во двор Ээвала, оглядываясь по сторонам, зашел Антти. Он увидел мать на берегу. Густой пар поднимается над котлом, в котором кипит белье. Амалия со страстью трет какую-то рубаху в корыте на высоких ножках. Хмуря брови, сын подходит ближе. И, недовольно скривив рот, он смотрит на красные жилистые руки матери, которые торчат из закатанных рукавов. Амалия не слышит шагов сына, но внезапно чувствует на себе его взгляд.
Быстро оглянувшись, она распрямляется и стирает с рук мыльную пену.
— Что случилось, отчего ты разгуливаешь в рабочее время?
— Ах, что случилось! Ты, мама, делаешь вид, будто для тебя работа — это все. А в то же время науськиваешь Кертту, чтобы она облаяла Сийри,
Амалия чувствует, будто ее облили чем-то холодным-холодным и тяжелым, как свинец. Наверно, никакая сила не могла бы теперь сдвинуть ее с места. Только ноздри ее вздрагивают, как у пугливой лошади. Когда Амалия начинает говорить, голос ее звучит строго:
— Будь добр, объясни. Ты говоришь грубые слова, человека не науськивают. Кертту я знаю с той поры, когда тебя еще на свете не было. И я никогда не слышала, чтобы она кого-нибудь облаяла.
Антти стоит на камне у самой воды. Амалия смотрит прямо в глаза сыну. Антти становится не по себе, он переминается с ноги на ногу. Амалия смотрит пристально и спокойно. Антти встряхивает головой, как когда-то его отец, и потом отводит глаза в сторону. Только теперь Амалия понимает, что раньше никогда и никто из близких не говорил с ней таким тоном. Правда, Таави частенько ворчал и говорил ей наперекор, бахвалясь своим низким званием перед Амалией Ээвала. Но это уже другое. Сын упорнее и тверже отца. Он красивее — чернобровый, с большими глазами. Вот он стоит перед матерью, этот любимый, желанный, единственный сын ее, а за его спиной — далеко, на другом берегу озера — виднеются синие леса Амалии.
Она снова просит сына объясниться. И он не заставляет себя ждать. Амалия, видите ли, ненавидит Сийри и клевещет на нее, называя вздорной и бездельницей. В присутствии невестки всегда демонстративно молчит. Не похвалит пищу, приготовленную невесткой, слова не скажет об ее расторопности. Подговорила Кертту осыпать Сийри оскорблениями за то, что та обставила избу по-своему. Сын говорит это задыхаясь и все время бьет носком сапога по камню.
И вдруг Амалия чувствует себя совершенно посторонней и чужой. Она говорит:
— Я не успела еще узнать твою жену настолько, чтобы можно было сказать, какая она. О тебе же я действительно говорила дяде Пааво, и, вероятно, Кертту могла это слышать; я говорила, что для тебя школа дядюшки Ээверта была, пожалуй, не самой лучшей школой.
— Но что же ты имеешь против дяди Ээверта? Его-то ты знаешь, я думаю, достаточно долго, чтобы судить о нем действительно с чистой совестью.
— Если уж ты хочешь услышать это, то, по-моему, дядюшка всегда слишком много думал о себе. И даже тогда, когда тетушка Ийда была тяжело больна. Возможно, для него было бы полезнее, если бы тетушка не так старалась услужить ему. Не нравится мне также, что хромая Сельма должна мести снег во дворе и колоть дрова, хотя дядюшка сам еще может и на танцы ходить, и с женщинами пересмеиваться. И мне бывало стыдно, когда он при покупке леса зло кричал на какого-нибудь непонятливого хозяина из Такамаа.
Амалия замечает светлую лодку Ээвала, выходящую из-за мыса и направляющуюся к берегу. Она тотчас же предлагает сыну:
— Вон, кстати, и Кертту возвращается. Ты сам можешь спросить у нее, чем она так обидела твою жену, что понадобилось твое срочное вмешательство.
Не сказав ни слова в ответ, Антти быстрыми шагами направляется к дороге. Пааво первым выскакивает из лодки, а затем помогает Кертту сойти на берег. Маркку хлопочет, собирая рыбешек со дна лодки, и вызывается отнести их в погреб. Сегодня удили рыбок для наживки. Отец обещал поехать с сыном ловить на длинную леску, когда будет достаточно наживки. Кертту стоит растерянно на берегу, и Пааво тоже кажется смущенным. Наконец он прерывает неловкое молчание:
— Честное слово, Амалия, нам с Кертту очень неудобно. У тебя тут вон уже вторая стирка, пока мы за мысом рыбку удили. Антти был здесь сейчас, вероятно, из-за того, что мы с Кертту вчера заходили в Ийккала и очень удивились, узнав, что молодые переменили обстановку в избе, даже не поговорив с тобой. Антти при этом не присутствовал и наших слов не слышал, но сегодня он позволил себе говорить так громко, что мы даже за мысочком слышали каждое слово.
Амалия бросает на брата взгляд и склоняется над корытом.
— Не стоит особенно держаться за свое. Я, видно, не сумела достаточно оценить...
Говоря это, Амалия переворачивает белье в корыте, она словно обращается к белью. Пааво кладет на плечо Амалии руку, кладет с силой, так, что даже раздается хлопок. При этом он говорит Кертту, подмигивая:
— Пошла бы ты, жена, да сварила нам хорошего кофе. А чего-нибудь закусить ты найдешь у меня в чемодане...
Когда Кертту ушла, Пааво сжимает плечо сестры и говорит:
— Да, горькую ягоду раскусила ты, сестренка. Тебе нужно набраться мужества. Завтра уже будет легче.
23
Пааво попросил Амалию приехать к ним в Хельсинки и вести хозяйство. Она думала об этом уже не раз и продолжает думать днем и ночью. Это даже лишило ее сна и аппетита. Согласиться на предложение брата было бы выходом из трудного положения, которое возникло в Ийккала, где, видно, коса нашла на камень. И все-таки Амалия не в силах принять решение. Пааво разговаривал и с Антти. Амалия догадывается об этом, хотя ни Пааво, ни Антти не рассказывали ей. Только Сийри переменилась к Пааво и относится теперь к нему почти с робостью, да и с Кертту она стала очень вежливой. Раньше Сийри смотрела на их семью как на компанию бездельников. «Неужели Сийри и теперь еще не чувствует твердой почвы под ногами?» — думает Амалия. При этом она испытывает к невестке сочувствие, смешанное с жалостью. Но не больше. В глубине души Сийри остается для нее чужой.
Всю свою жизнь Амалия работала на этом клочке земли. Процветание Ийккала было делом ее рук. Она понимает, что могла бы приносить пользу и в семье Пааво. Сняв с Кертту хозяйственные заботы, она бы освободила невестку для других дел. Кертту не любит возиться с приготовлением пищи и уборкой комнат. Освободившись от этого, Кертту стала бы воспринимать жизнь совсем иначе. Амалия же ни на что другое, кроме ведения хозяйства, просто не способна. Но больше всех домашних дел она любит землю, запах земли, дуновение ветра и шум деревьев, запах конюшни и хлева с телятами и овцами. Однако теперь на весы брошены, с одной стороны, счастье Антти в Ийккала, а с другой — склонности самой Амалии, ее привычки и привязанности.
Первым утренним автобусом уезжает Пааво с семьей. Подавая чемодан брату, поднявшемуся на подножку. Амалия спрашивает:
— Ты не будешь возражать, если я лишние вещи из моей комнаты перенесу на чердак Ээвала?
— Нет, конечно. Я так и предполагал, — отвечает Пааво. — А затем добро пожаловать в Хельсинки!
— Добро пожаловать! — весело подхватывает Маркку.
И вдруг Амалия понимает, что уже приняла решение. Сама ли она так решила или Пааво повлиял на нее? А может быть, решение исходило от Маркку? Он, вытянувшийся, длинноногий, умиляет ее, как всегда умиляли жеребята. Как бы там ни было, но теперь уже ее отъезд в Хельсинки — дело решенное. В холодном тумане стоит она и смотрит вслед удаляющемуся автобусу, похожему на неуклюжий снежный ком, пока он не достигает сосны, что высится у поворота на Ийккала. И вдруг сосна преображается, будто это не знакомое могучее дерево, которое Амалия не раз обнимала, кору которого она гладила. Теперь дерево похоже на столб дыма, что поднимается из земли, вырастая в черное облако, губительное облако, сотрясающее землю, разрушающее деревни и города. Точно спасаясь от дождя огненных камней, бежит Амалия по шоссе, прочь, прочь от столба черного дыма...