— Не зарывайся опять в книгах. Не забудь об обеде. Кайса с Оскари придут.
— Не забуду, не забуду, — сказал он, закрывая дверь, и стал спускаться по лестнице.
В библиотеку?
Об этом он мечтал последние десять лет, думая о будущем. Библиотека и большой старый хлев. Сначала пришлось отказаться от хлева и шампиньонов. Но библиотека пока осталась. Сколько раз он, бывало, представлял себе, как станет с утра до ночи просиживать в библиотеке, когда у него появится время. Теперь есть время, но желания нет. Он так далеко отброшен в сторону, что даже мир книг напоминает ему ту прежнюю жизнь, в которой он раньше жил.
Он пришел в библиотеку и вернул книги: о Ренессансе, о Джироламо Савонароле, о флорентийской теократии и толстую диссертацию Швейцера об истории изучения жизни Христа.
Потом он прошел в читальный зал и стал перелистывать только что изданную в Милане очень красивую, в красном переплете «Историю искусств». Он смотрел на репродукции, но не видел их. Под репродукциями были подписи, он читал их, но не вникал в прочитанное. Он вспомнил, что снова пришло время менять зимнюю одежду на весеннюю куртку и шапку. На берегу уже смолили лодки, когда он шел в библиотеку.
На самом деле смолили, или это воспоминание прошлых лет?
Ну и пусть смолят. На даче все равно делать больше нечего, раз сосняк срубили.
Он закрыл «Историю искусств» и подтянул к себе верхнюю книгу из стопки, приготовленной для него библиотекарем.
Надо было сходить поглядеть — на самом деле там смолят лодки, или он шел по берегу и только думал, что их смолят? А что, собственно, из того, если и правда смолят?
«В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит», — прочитал он в книге. Нет. Это же не здесь. Это старое знакомое стихотворение.
Он закрыл книгу, взял портфель, встал и пошел на берег. Лодки действительно приводили в порядок. Скоро обед. Ну и пусть.
Он дошел до своей улицы, взглянул на окна четвертого этажа и повернул обратно в город. Теперь он ниоткуда не возвращается и никуда не идет. И так будет до конца?
Нет. Надо держаться спокойно и сохранять терпение. Это теперь самое главное, если хочешь попасть обратно в прежний мир.
Молодежь толпилась перед кинотеатром.
Он остановился прочесть рекламу.
«Ретиган... Монро... Оливье».
Имена ему ничего не говорили. Он посмотрел на соседнюю афишу. Репертуар кинотеатра. Он стал читать имена актеров и названия фильмов. Это был для него совсем чужой мир. Он не имел ни малейшего представления о нем. В связи с Монро он вспомнил одного президента[25] и его программу. В связи с Оливье — какого-то английского государственного деятеля. Вот и все. Иначе он не умел реагировать на светящуюся рекламу. Учение Монро могло бы оказаться своевременным в период 1941—1944, подумал он и вспомнил Ялтинскую конференцию[26].
— Дядя, вы когда-нибудь отойдете или нет?
— Простите, — сказал он и отошел от афиши.
Его место заняли парень и девушка.
— Гля, это, говорят, один балканский фраер.
— Угу.
— А та — Мерилин — такая маленькая красуля, которую этот фраер подцепил, и потом они идут в номер, и потом там икра, и виски, и шампанское, и этому приятелю здорово хочется... А красуля ему сначала как даст, но потом она наконец распаляется... хи-хи.
Девушка тоже смеется. Парень крепче обнимает девушку и прижимает ее к себе. Девушка мурлычет, и челюсти ее все время что-то перемалывают.
— Хумба... дья... дьях...
Это девушка, а парень ей отвечает:
— А... дьядья... бьябья...
Потом они прижимаются друг к другу и начинают раскачиваться в такт мелодии.
Он продолжает свой путь в никуда и приходит в сад. Малыши уже дома. Дети школьного возраста играют в мяч. У девочек скакалки. Те, что поменьше, играют в классы. Он хочет присесть на скамье, но, передумав, отправляется дальше.
Через несколько лет у этих детей тоже ничего не останется, кроме душевной пустоты и кинорекламы. Они прижмутся друг к другу и скажут: «Хумба... дья... дьях» или что-то в этом роде.
Послышался шум. Потом показалась железная дорога и поезд.
Поезда.
А что, если по рассеянности выйти на рельсы?
Или купить билет на скорый поезд и по рассеянности выпасть из вагона?
Нет. Нельзя терять терпение. Это было бы случайное решение проблемы.
А что мне делать теперь с моим мировоззрением, с моими знаниями и моей философией? Мир вокруг меня стоит крепко, но у него иные знания, и он не нуждается во мне, как и я в нем.
Два раза мир вокруг него рухнул: в 1940-м и в 1944-м, но он и его друзья должны были стоять на месте. Теперь у него нет больше друзей, и мир вокруг не рушится. Просто это совсем другой мир. Друзья умерли, и он остался один. Бесполезный старый человек.
Он подошел к линии. Только теперь он заметил, что пробежал большой путь. Он задохнулся и вспотел. Издалека послышался шум. Подумав о поезде, он задрожал от возбуждения и почувствовал удовольствие. Лучше так, чем ниоткуда никуда.
Вокруг были небольшие скалы.
За эти несколько месяцев мир, в котором он жил, стал совсем иным. Каждый день он замечал на улицах все больше и больше странного. Может быть, все менялось постепенно и понемногу, а у него просто раньше не было времени замечать это? У него была работа. А теперь есть время.
Каково оно, стоять вот так обломком прежнего мира?
Никаково́.
Не пойти ли в клуб? Там все по-прежнему. И ведь он ищет работу, а там может оказаться какой-нибудь старый знакомый, который поможет.
8
Куда он идет? Ведь он собрался в клуб. Но людской поток катится в другую сторону. Поток несет его на рынок. Он прибавляет шагу и расправляет плечи. Позади слышатся барабаны и трубы. Топот на мостовой. Во главе колонны — конная полиция, за ней оркестр. ТАТАТАРААРААХ — звучит оглушительно. Это знакомый марш. «Память о родине милой моей нежно храню я в душе своей. Небо ее и белая ночь — мне никуда не уйти от них прочь. Таараараа-раараарараа-рах», — поет он тоже и марширует. Люди смотрят.. Ну и пусть смотрят. Не в первый раз я это пою, но, может быть, в последний. Это для меня не просто себе марш, а марш моей роты: «Папампам... папампам... Память о родине ми-лой моей нежно храню я в душе свое-ей». Мне ведь, собственно, следовало быть вон там, на трибуне ветеранов. Я ведь созидал эту страну и защищал ее идеологию с винтовкой в руках и пистолетом за поясом, таараара-раа, чего же мне стыдиться, папам-пам.
Сердце у него колотится. На лбу выступает пот.
Встану-ка я тут в сторонке и прислонюсь к липе, пусть шагают дальше, мне не под силу поспеть за ними.
Руки дрожат.
Отделение марширует мимо него, за ним по обеим сторонам улицы людской поток. Он вытаскивает из кармана платок и вытирает лоб.
Я... созидал и защищал идеологию... Именно по этой самой улице мы гарцевали шестнадцатого числа мая месяца тысяча девятьсот восемнадцатого.
Моя идеология, ради которой я воевал и во имя которой работал больше тридцати лет... В ней всегда что-то было криво, очень криво.
Вон стоянка такси. Поеду куда-нибудь. Куда-нибудь в никуда.
— Добрый день.
— Здравствуйте. Куда поедем?
Да, куда?
— Просто поезжайте.
— Да куда ехать-то?
— Вперед. А, на пляж, по западному шоссе, туда, где строят завод и пристань.
— Хорошо.
Он вышел из машины, взял куртку на руку и направился через узкую полоску сосняка к морю. Лес кончился, ноги стали вязнуть в песке.
Ну и жара.
Сниму, пожалуй, туфли и носки.
А здесь люди. Ведь, кажется, не воскресенье. В западном конце уже строят. Купальня еще на месте. Уже купаются. Не слишком ли рано? Пойду погляжу на строителей. Расчищают берег. Лесорубы. Зачем они варят вар? Какой большой котел. Скоро здесь вырастут трубы. Сначала одна, потом вторая... Так всегда бывает. Пляж через несколько лет станет таким же, как тот берег. Труба на трубе. Глядят в небо и знай себе дуют дым и копоть. Под каждой трубой завод, словно защитный панцирь у старой гаубицы. Если опустить трубы под углом сорок пять градусов к земле, они покажутся орудиями. Странно, что в войну никто не придумал этого: соединить заводские трубы и орудийные стволы.
25
26
Конференция руководителей трех союзных держав — СССР, США и Великобритании в Ялте (1945), определившая военные планы в целях окончательного, разгрома гитлеровской Германии и наметившая основные принципы согласованной политики союзников в отношении организации прочного мира и системы международной безопасности.