— Счастливо доехать, — пожелала жена.
— Всего хорошего, — отозвался полковник.
Она принялась грести. Полковник поднялся на бугор и махал рукой. Госпожа помахала в ответ, весла гребли в это время за нее и сами дались ей в руки. Она только схватила их.
— Хэй! — прокричала она.
— Хэй! — отозвался полковник, как эхо с какого-нибудь гулкого места, громче, чем из песчаной ямы, но слабее, чем из каменоломни. Это был двор казармы. Полковник стоял в песке наверху обрыва. Мыс был разбит вдребезги, до голого песка, сосредоточенным артиллерийским огнем, и песок злобно шипел. Отсюда невозможно было выбраться. Город Юваскюля, должно быть, ближайшее место. Железная дорога в ста километрах. Американцы воевали во Вьетнаме. Там витали мысли полковника. Он сосредоточенно наблюдал за ходом лодки. Отсюда, издали, было непонятно, удаляется она или идет обратно. Могло быть и так и этак. Лодка приближалась к островку впереди, но поскольку она еще только подходила к нему, казалось, что двигалась она и сюда. Да это и был, кроме того, не островок, а полуостров Евразийского материка. Здесь была вся власть и сила, это понимали и американцы, которые строили тут свои казармы. Полковник пошевелил бинокль и поднял его к глазам. Супруга уже попала в отражение острова в воде и скользила сквозь верхушки деревьев. От лодки тянулся белый след, расцветающий черными бутонами. Полковник смотрел на пять сантиметров ближе и потерял правильное фокусное расстояние.
Он опустил бинокль и тряхнул головой,
— Поехали, — сказал он.
Пелтола побежал к машине и распахнул заднюю дверь. Мотор действовал таинственно. Шестьдесят лошадиных сил могли повести себя самым неожиданным образом, но об этом обычно узнаешь из газет днем позже. Полковник не вытирал ног, он одним махом шагнул в машину. Пелтола обежал ее, хотя мог бы и просто идти побыстрее. Он включил мотор и огляделся по сторонам.
В лесу подстерегали партизаны. Они добывали все, что им нужно, из кооперативной лавки. Когда выходил продавец, они прицеливались в него из ружей. Детей его выспрашивали в лесу. Они носили кошелки его жены, кололи дрова и охраняли выстиранное белье. У них было финское оружие и деньги царского времени. Положение их было безнадежно, но могло длиться сколько угодно. Домовладелец нанял их своими телохранителями, чтобы они не убили его.
Полковник сидел на заднем сиденье в одиночестве. Его мир был перенаселен. Он опасался, что здесь не хватит места его потомкам. Он всегда советовал садиться подальше, подталкивал посуду на середину стола и собирал опавшие лепестки цветов в пепельницу. Он курил, только если бывал пьян, но тогда он не умел пользоваться пепельницей. В дождливую погоду на полу машины всегда была вода. Он пользовался цветными носовыми платками в крупную клетку и армейским нижним бельем с интендантским клеймом. У него были награды — Крест Свободы третьей степени, и ему же достался Железный крест второй степени, разыгранный офицерами батальона между собой: немцы предназначали его храбрейшему, но командир батальона не пожелал этого определять. Во время наступления полковник перевязал русской женщине-солдату раны на бедре, потому что лекарь-сержант отказался это делать в присутствии свидетелей. Полковник два раза здоровался за руку с Маннергеймом. Во время маневров молодым прапорщиком он носил дальномер за генералом Неноненом и позабыл дальномер на суку. Генерал Ненонен приказал ему оставить заявление об отставке после двадцати часов. Он нашел дальномер, когда солнце светило в его линзы, осмотрел через него территорию казарм, удаляющийся поезд и оба раза повалил приставную лестницу. Он был дважды ранен — в запястье и в плечо. Лежал в военных госпиталях в городах Хяменлинна и Ваза, где о нем создалось мнение как о лживом человеке.
Однажды он провалился под лед, когда пошел напрямик из Хельсинки в Сантахамина. Он не был в Выборге после войны. В его бумажнике хранился фотоснимок его детей, но не было снимка жены. Он говорил по-фински, по-шведски, по-немецки и посредственно читал по-английски. Он владел русским солдатским разговорником. Национал-социализм он считал уже невозможным. Массовое уничтожение евреев он полагал увертюрой к еще худшим всемирным массовым истреблениям, в противоположность другим, считавшим их атавистическим явлением. В коммунизме он сомневался. Он считал социал-демократов своей партией, она рассматривает дела беспристрастно, хотя бы на нее и оказывали незаконными способами всяческое давление.
На пароме полковник вышел из машины и облокотился на перила. Было самое темное время, час ночи. Однако все было видно, нужно было только глазам приспособиться. Мотор парома сотрясал настил. Попутчиков не было. Сейчас на пароме работал отец. Тучный мужик в черном колпаке. Он вынимал трубку изо рта и сплевывал на пол, но это же не стол, поскольку по нему ездят машины.
Когда до другого берега осталось метров десять, он стал быстро идти навстречу. Там, где лес подходит к каменистому берегу, метрах в двухстах от него, белела низенькая палатка. Окошко черной легковой машины поблескивало в лесу. Там делались фотоснимки озерных пейзажей внутренней Финляндии. Полковник пристально всматривался в воду, как будто спускал ее. Он был подпоркой, поставленной против течения. Он выпрямился и позволил прорваться всей той половине. Вошел в машину, закрыл за собой дверь, приоткрыл снова, будто впустил кошку, и с грохотом захлопнул ее окончательно.
Пелтола сел на свое место и ухватился за баранку сверху и снизу. Немного заскрипело, когда паром ткнулся в пристань. При переезде с парома на берег стыка не чувствовалось. Неизвестно, собирался ли шкипер оставаться на этом берегу или вернуться обратно. За такой короткий промежуток времени его намерения не успели обнаружиться. Возможно, он сначала сплюнул никотин и пошел брать пробу земли этого берега. Как бы он не стал доставать ее в белой палатке, раздумывал Пелтола. Там спали две молоденькие девушки. Пелтола начал сперва проявлять одну из них и думал потом взяться за другую, но сперва надо было проверить, хорошо ли вышла первая, тогда вторая получилась бы еще лучше. А так как времени у него хватало, он начал с волос и удлинил их до самых плеч, пригибая верхушки деревьев внутрь, друг к другу. Он решил возиться с волосами до тех пор, пока не доведет их до блеска, но полковник позавидовал ему, поскольку Пелтола сидел в первом ряду стульев. Полковник решил извлечь все удовольствия из этой поездки.
— Что было самым страшным из того, что вам довелось видеть? — спросил он Пелтолу.
Он стрелял исключительно мимо мишени, но судьей был всегда его однокурсник и свояк.
Пелтола обозвал его про себя, но вслух сказал:
— Не могу ответить так вдруг, господин полковник.
— Угадайте-ка, а что для меня? — спросил полковник. Переезды через водоемы остались позади, тыл ощущался надежным, и ему хотелось развлечься.
— Война, конечно, господин полковник.
— Многие видели, как погибал лучший товарищ, но это не всегда было ужасным зрелищем. Это могло быть и прекрасно. Вы этому не верите?
— Верю, господин полковник.
— А вот это случилось в сорок первом году осенью, в дождливую погоду. (Финский флаг намок, не развевался, свисал с флагштока.) В Рауде (это ничего не говорит). Грузовик с солдатским отрядом переезжал дорожный мост. Я стоял в укрытии, где отдыхали мои люди. Неприятель вел артиллерийский обстрел, но не частый. (У них гранаты кончились, они изготовляли их сами, а это требует времени.) Граната прилетела слева. Она слегка задела кабину водителя, ударилась в железину на борту и разорвалась. С шофером и лейтенантом в кабине ничего не случилось, а всех двадцать солдат в кузове настигла смерть. Взрывной волной срезало у всех головы. Все головы в касках оказались на мосту и на обочине. А туловища — на местах в кузове. Можете поверить, это ужасное зрелище.