Урпо находил хорошеньких помощниц, потому что обращался в газету через отдел «Желаем переписываться», но никогда не давал объявлений в отделе «Требуется в услужение». Там же он рекламировал и свой ресторан. Все удивлялись, что газета на это шла. Возможно, там думали, что его объявления — это тайный язык, которым он пользовался для связи с женой. Возможно, так оно и было, если только жена у него была. Сам он отрицал это и говорил, что у него только видимость супружеских отношений. Он уверял, что его отказывались венчать, поскольку другая участвующая половина была жена пастора.
Лизбет была отнюдь не красивейшей из девушек, но на своем месте. И была она так привлекательна, что всегда стоял хвост перед стойкой. Стоило Лизбет спросить «что вам угодно?» — босяки тотчас же требовали меню.
Как только Урпо в белом поварском колпаке выглядывал из двери кухни, босяки подсчитывали свои ресурсы и в складчину заказывали гороховый суп.
— Горох! — рявкала Лизбет. Приходилось кричать громко, чтобы Урпо услышал про эту дешевку. Про жаркое и бифштекс с луком он знал и без слов: достаточно было клиенту указать пальцем в таблице на стене, которую Урпо заполнял самолично. Он употреблял финские и русские буквы. Вместо финской буквы N он писал русскую И, а вместо финской R — русскую букву. Я. Гороховый суп — хернекейтто, — если прочесть в записи Урпо, получался хеяиекейтто.
— Больше шпику! — кричала Лизбет вдогонку заказу на гороховый суп.
Урпо вышел взглянуть, соответствует ли клиент заказу. Когда он увидел босяков, то выложил все кусочки шпика на тарелку. Когда Лизбет подала на стол, босяки, разглядывая суп, удивлялись. Для Лизбет путь к столику был всегда дорогой в неизвестность. Она пятясь удалялась за стойку. Кого она не могла удержать глазами и разговором, она удерживала вихлянием бедер.
— Где тут горох? — спрашивали клиенты.
— Он протравлен, — отвечала Лизбет. Она была из деревни.
— Его нельзя есть.
В следующем воскресном номере газеты, в отделе «Желаем переписываться», Урпо пришлось объявить между прочим, что для разговоров о том, что в его ресторане кормят людей недоброкачественным горохом, нет никаких оснований. В общем, Лизбет была хорошая девушка. Она стала жить вместе с Урпо. Ночью она согласилась стать его женой, а уже утром пошла хлопотать об отправке Урпо под звуки сирены в хирургическую больницу. В тот раз, когда деревенщина Лизбет не смогла разменять бумажку в сто марок, Урпо надел шапку и пошел сам. В виноторговле он купил бутылку столового вина. Как только его старые знакомые увидели, что хозяин удалился из своего заведения, они собрались там, и набилось их столько, что клиентам негде было поесть.
Они скупили все бутылки пилснери[45] и опустошили их. Они представлялись Лизбет. Они требовали, чтобы она сказала им что-нибудь. Они переломали все стулья и соорудили из них приставную лестницу, по которой вылезали наружу или прыгали с порога на землю. Расстояние было пятиметровым, но все они бывшие егеря-парашютисты и разбирались в этом хорошо. У всех были медали Освобождения второй степени. В кармане. Чтобы показывать.
Когда Урпо возвращался, в ресторане уже никого не было, но по улице навстречу ему шли сплошь знакомые, старые дружки, и здоровались с ним. Он не отвечал им. Он не признался к ним, ни к одному из них. Он не признался бы к ним, если б в кромешной тьме их осветили прожектором. Он не признался бы к ним, даже если бы они напали на него и проволокли с Пенгеркату на Лауттасаари, в другой конец города, и полицейские применили бы методы четвертой степени, допрашивая его об этом нападении. И даже если бы полицейские наступали ему на пальцы ног, грызли пальцы рук и лили воду на голову, он не стал бы к ним признаваться. Он не признался бы к ним и на том свете. У него не было других врагов, кроме старых дружков. Иная бутылка пилснери, данная в долг утром, уже к вечеру оборачивается таким долгом благодарности, что в нем и не разберешься. Урпо изменил образ жизни. По воскресеньям он одевался как господин и выходил полюбоваться на свое заведение с другой стороны улицы.
Рядом с рестораном Урпо был старый кинотеатр, закрытый несколько лет тому назад. В витринах остались кадры героев фильма о джунглях. Солнце выжелтило их. На снимках были сплошь женщины. Это были девушки-тарзаны; чтобы прикрыть груди, они подвязывали шнурки. Они лазили по деревьям и свешивались вниз головой. При помощи веревки они перелетали с дерева на дерево, а там их ждала горилла с детенышем на руках. В кинотеатре размещалась вечерняя школа, а по воскресеньям там собиралась церковная молодежь. Тогда витрины завешивали черной тканью. В четыре часа утра здесь было так тихо, что и ружье выстрелило бы беззвучно, но глубоко под землей уже начинался грохот. Он нарастал в твердой гранитной скале, на которой построен Хельсинки. Сейчас скала была способна дать ощутить эту дрожь земли только усталому.
Пелтола устал. Он старательно запер машину и вошел в дом через ворота. Другой дорогой нельзя было попасть домой. Иная возможность — родиться здесь, но это он уже проделал. Это был такой давний случай, что и отец его уже не гордился, и мать не запиралась в ванной поплакать, вспоминая, как прекрасно было то утро. Родовые муки она забыла сразу же, как только они кончились, и вспоминала о них только тогда, когда отец жаловался на боли в сердце. О своих родах мать рассказывала только за кофе, если в компании бывала женщина, ожидающая первенца. Мать вспоминала, что вместе с ней в родильном отделении была молодая цыганка, которую никак не могли заставить лежать. Как только на нее переставали смотреть, она спрыгивала на пол, ходила взад и вперед и твердила одно и то же: «Господи боже, освободи от этих мучений, господи боже, освободи от этих мучений». Сестры и акушерка насильно водворяли ее на место. «Не всегда были вы такой верующей», — сказала ей акушерка. «Так я же и не бывала раньше в таком заведении». Гостья после такого рассказа сидела с посеревшим лицом, а муж присаживался на пол к ее ногам и начинал растирать их. Сверху, с края скалы, звонко капала вода на асфальт. Дворник начал мыть тротуар высокой струей воды. Шорох и плеск струи были хорошо слышны, и скоро струя перелилась через поребрик тротуара на проезжую часть Пенгеркату. Этот дворник все делал шлангом — отправлял детей в школу и будил стариков. Белая струя взлетела выше, казалось, она испарялась в воздухе. Около края тротуара она густела и дождем падала на мостовую. Машина стояла впритык к тротуару, дворник должен был подойти к перилам и направить струю прямо вниз. Но он не подошел. Он боялся, как бы струя не бросилась через перила. Когда он опустил шланг на землю, шланг передвинулся на другое место и повернулся. Он поворачивался к тому, кто приближался.
Пелтола вошел во двор. Если бы двор благоустроить, то он стал бы похож на атриум. Двор был четырехугольный. В каждом углу на две стороны входные двери на лестницы, и снаружи над ними пять балконов для выколачивания ковров. Если бы по сигналу воздушной тревоги люди набились на эти балконы, они смущали бы вражеских летчиков. Людям приказывали скрываться в подвалах и бомбоубежищах, чтобы их не было видно. Это облегчало летчикам задачу. У них сохранились мальчишество и тупость. Они малевали картинки самолетов около руля, чтобы потом заполнять их карточками красоток. Если б им пришлось вставить столько карточек классных красоток, сколько людей они убили, у них проснулось бы чувство ответственности. Возвращаясь со следующего полета, они были бы такие старые и дрожащие, что их подбирали бы с самолетов прямо на грузовики, отвозили в городской дом для престарелых и оставляли в прихожей. Не стоило их нести в комнаты. Мерки для гробов были бы уже заранее заготовлены на скамейках. Они согласились бы спать на них и даже не просили подушки под головы. Один из них, Билл Мартин, решился бы еще закурить и взять зажигалку, формой похожую на язык пламени; такую употребляет Анита Экберг в каске, но пламя сжигает табак, и мисс Экберг направляет пламя в волосы Билла Мартина. Смерть витает возле каждого балкона. Она не держится за перила. Она приближается на расстояние метра и протягивает руку. На руке сверкает кольцо с бриллиантом, но кажется, что сверкает внизу, на улице.