К тому времени, как он выехал за пределы города, померк последний свет. Дождь затих. В машину просочился еле уловимый аромат мокрой травы и листьев, вытеснив запах сырости и гнили.
Он остановился у высоких ворот и пошел в темноте по подъездной аллее. На земле тускло блестели лужи, подергиваясь рябью при каждом его шаге. Далеко в небе сверкнула молния. Когда он подходил к дому, со стороны города налетел ветерок и запел в темных деревьях, в темных травах вокруг. Несколько секунд ночь пела.
Он поднялся по черным мраморным ступеням и дернул старинный колокольчик; за его спиной во мгле что‑то шевельнулось. В холле раздались шаги, дверь распахнулась, выпустив на волю свет.
— Привет, Джекоб.
— Клянусь священной бородой Иисуса, это савт Норман! Я тебя не узнал. Входи, дружище. Входи, я думал, это посыльный.
Он вошел в сверкающий, золотой, увешанный зеркалами холл. Джекоб хлопнул его по плечу.
— Вот приятная неожиданность, Норман. Долгонько мы не виделись!
— Больше года.
— Неужто так долго? Ну и ну. Ладно, пошли ко мне в берлогу, опрокинем по стаканчику зелья.
Норман двинулся следом за ним в глубину холла мимо зеркал, где большими шагами шел его двойник. В кухне он уселся на стол и стал глядеть, как Джекоб наполняет стаканы.
— За тебя, Норман. Да не укоротится тень твоего фаллоса. А теперь выкладывай все новости, и чтобы ни единого непотребства не утаил.
Норман улыбнулся и выпил, а Джекоб подмигнул ему из‑под кустистых бровей. Джекоб совсем не изменился — все та же бесформенная гора мяса, выпирающая из неряшливой одежды, которая вот — вот, кажется, лопнет по швам. Лицо его, обрамленное неправдоподобно благостным венчиком кудрей, стало еще багровее, но ничуть не постарело. Он отпил большой глоток виски и, потирая живот, спросил:
— Ну и каково это — быть любимцем Фортуны?
— Будто ты не знаешь!
— Я? Ерунда! Ни одна душа не слыхала обо мне. Разве людям интересно, кто понаставил все эти небоскребы? Ни капельки. Разве мое имя появляется в газетах чуть не каждый день? Разве роскошные женщины подходят ко мне в кабаках с двусмысленными предложениями и скалят, глядя на меня, острые зубки? Вот что такое успех, дружище. Расскажи мне о нем.
Норман ничего не ответил, и Джекоб пожал плечами. Он допил виски, налил себе еще, затем сел к столу и закурил. Вокруг них кухонные машины напевали электрическую песню. Помолчав, Джекоб спросил:
— А как все твои поживают?
— Джо ушла от меня. Я думал, ты знаешь.
Джекоб кашлянул и отпил виски.
— Слышал какие‑то разговоры. Что случилось?
— Не знаю. Все стало разваливаться на части. Ей не нравилось, как я меняюсь. Она говорила, что я живу в призрачном мире. Что продолжаю играть, даже когда не на сцене. Не знаю… Мне казалось, я впервые нащупываю что‑то подлинное. А потом как‑то раз у нас были гости, и я напился. И ударил ребенка. Наверно, это было последней каплей. Она ушла на следующий день и ребенка забрала.
— Где она теперь?
— В Лондоне. Наверно, с мужчиной. Надеюсь, что с мужчиной. Мне не хотелось бы думать, что они там одни.
— Это ты один, да?
— Нет. Поэтому я сейчас здесь.
Они уставились в стаканы. На лице Джекоба стыла забытая улыбка. Внезапно он взревел:
— А, дерьмовая жизнь! Весь мир прогнил! Что, не так?!
Он взглянул на Нормана и, не отводя глаз от его бесстрастного лица, спросил:
— Что ты чувствуешь?
— Ничего. Я ничего не чувствую.
— Не надо так, Норман.
— Но это истинная правда.
Джекоб подошел к плите, поглядел на кнопки, на сигнальные лампочки, тронул их рассеянно, вертя в руке стакан.
Норман сказал:
— Джекоб, помнишь тот день, когда я встретил тебя в Килраше, в пивнушке? Помнишь солнце на воде и как пела та странная девушка? Ты стал ей подпевать, а потом ущипнул ее за зад, а она так серьезно на тебя посмотрела… Ты говорил об Америке и об отчаянии.
— Да?
— И много смеялся. Я слушал тебя и думал: у этого человека есть то, что так необходимо мне. Он что-то знает. В тебе была такая сила! А вечером мы бродили по полям и ты пел. Очень странную песню. И была река, и пахло морем, и над нами летела птица. И я чувствовал: ты предлагаешь мне это свое богатство. Говоришь: мужайся.
Джекоб отвернулся от него и теперь стоял у раковины, глядя в окно, в черную ночь, прижавшуюся к стеклу.
— Господи, Норм, это было так давно… Почему ты сейчас об этом вспомнил?
— Мне тогда нужна была помощь.